В воскресный день по московским улицам устало прошествовала странная колонна людей. Стойкие «шестидесятники» в потрепанных, доставшихся от отцов одеяниях держали строй, сражаясь с ветром. Лица юношей прикрывали повязки, чтобы серость мира сего не разглядела их волевых прыщавых лиц, и над повязками сходились в яром гневе их черные брови. С всклокоченными волосами и нечесаными бородами смело шли вперед наперекор судьбе «эмэнэсы»: их мимика была словно списана с памятников жертв войны, их губы сходились в немом упреке «Убийцы!». Хрупкие девушки с полными слез глазами газелей осторожно ступали за их спинами, готовые дать отпор любому живодеру-нацисту из подворотни.
С глубокой скорбью в повидавших мир очах, со следами некоторого вырождения на ликах, шли они неостановимо сквозь кощунственную слякоть московской зимы. Шарахались от окриков и улюлюканий зевак, огрызались на снующих фотокорров, затравленно озирались на конвоирующих их стражей порядка, словно в любой момент ожидали услышать с той стороны до боли знакомый чеканный окрик лейтенанта: «Стоять! Раздеться! Мужчины налево, женщины направо!». Жались друг к дружке, будто попали в чужеродную среду, где каждый норовит закидать их камнями или овощами, и их вели теперь на убой, к жертвеннику чужого бога. А они все твердили застывающими от нечеловеческого холода устами: «Фашисты, кругом одни фашисты!»
Они распевали нескончаемые марши так, как только поют смертники за колючей проволокой: отчаянно, будто в последний раз, сквозь подступающие рыдания, сбиваясь на кашель и фальцет. Они несли разноцветные стяги, среди триколоров встречался и семицветный, радужный флажок «меньшевиков в любви», и бело-голубой, с древней звездой: тот и другой были окружены трогательной симпатией и заботой, и за каждым выстраивались растущие стайки адептов.
В их руках были самодельные плакаты с затейливыми, выполненными от руки надписями о том, как страшно жить на свете: многочисленные исправления и зачеркивания на плакатах свидетельствовали о напряженной, непрекращающейся работе мысли их авторов, а может быть — о быстро сменяющейся политической обстановке. В каждом из них, будь то «Долой Освенцим из московских квартир!» или «Спасибо украинцам, которые водят наши автобусы!», «ФСБ — филиал мафии Лужкова!» или «В. В. Путина ненавидят только рьяные любители лжи или лютые враги истины!», «Главная угроза России — Россия!» или «Наше отечество — всё человечество!» — в каждом дышал животворящий дух непризнанного гения. А над рядами, словно плененные кумиры, колыхались, объединенные табличкой «Мигранты», изображения древних: москвича Пушкина, вяземца Нахимова, кизлярца Багратиона, великолукца Рокоссовского, а также изображение Богородицы с Младенцем и подписью «Феофан Грек» под ней.
Неуверенные, испуганные и оттого льнущие друг к другу демонстранты были похожи на единое племя, чье коллективное бессознательное живет собственной роевой жизнью. Вот кто-то на тротуаре растянул рукописный слоган «Слава России!», бросая дерзкий вызов шествию… «Провокатор, фашист!» — почти беззлобно, на инстинктах, реагировала толпа, выудила из своих рядов «организатора», который немедленно потребовал от милиции арестовать столь подозрительного типа. Вот кто-то кинул в гущу несчастных гранату — демонстранты стоически продолжали двигаться дальше, напоминая пролетающий сквозь пламя рой саранчи — граната, по счастью или недоразумению, не взорвалась.
Никто доподлинно не знает, откуда они появились в городе. Казалось, это скорбное шествие пришло в Москву случайно, сбившись с пути, из каких-то южных далеких и древних земель. Что-то египетское было в демонстрантах: то ли следы укусов песьих мух на их лицах, то ли загар курортов Шарм-эль-Шейха, то ли впечатанный в разрез глаз, в изрез морщин рок вечно гонимых странников, которые и здесь, в этих северных землях, не найдут себе пристанища. Они шли, плутая, за своей древней звездой уже тысячи лет, умирая и зарождая новую жизнь прямо на марше, и так добрели до Москвы. Прошествовали по чужому городу, будто тени давно умерших предков, и отправились дальше, в какие-то неведомые дебри. Дошли до Соловецкого камня, тяжко выдохнули, будто сами его сюда тащили, — да и растворились в воздухе.
С глубокой скорбью в повидавших мир очах, со следами некоторого вырождения на ликах, шли они неостановимо сквозь кощунственную слякоть московской зимы. Шарахались от окриков и улюлюканий зевак, огрызались на снующих фотокорров, затравленно озирались на конвоирующих их стражей порядка, словно в любой момент ожидали услышать с той стороны до боли знакомый чеканный окрик лейтенанта: «Стоять! Раздеться! Мужчины налево, женщины направо!». Жались друг к дружке, будто попали в чужеродную среду, где каждый норовит закидать их камнями или овощами, и их вели теперь на убой, к жертвеннику чужого бога. А они все твердили застывающими от нечеловеческого холода устами: «Фашисты, кругом одни фашисты!»
Они распевали нескончаемые марши так, как только поют смертники за колючей проволокой: отчаянно, будто в последний раз, сквозь подступающие рыдания, сбиваясь на кашель и фальцет. Они несли разноцветные стяги, среди триколоров встречался и семицветный, радужный флажок «меньшевиков в любви», и бело-голубой, с древней звездой: тот и другой были окружены трогательной симпатией и заботой, и за каждым выстраивались растущие стайки адептов.
В их руках были самодельные плакаты с затейливыми, выполненными от руки надписями о том, как страшно жить на свете: многочисленные исправления и зачеркивания на плакатах свидетельствовали о напряженной, непрекращающейся работе мысли их авторов, а может быть — о быстро сменяющейся политической обстановке. В каждом из них, будь то «Долой Освенцим из московских квартир!» или «Спасибо украинцам, которые водят наши автобусы!», «ФСБ — филиал мафии Лужкова!» или «В. В. Путина ненавидят только рьяные любители лжи или лютые враги истины!», «Главная угроза России — Россия!» или «Наше отечество — всё человечество!» — в каждом дышал животворящий дух непризнанного гения. А над рядами, словно плененные кумиры, колыхались, объединенные табличкой «Мигранты», изображения древних: москвича Пушкина, вяземца Нахимова, кизлярца Багратиона, великолукца Рокоссовского, а также изображение Богородицы с Младенцем и подписью «Феофан Грек» под ней.
Неуверенные, испуганные и оттого льнущие друг к другу демонстранты были похожи на единое племя, чье коллективное бессознательное живет собственной роевой жизнью. Вот кто-то на тротуаре растянул рукописный слоган «Слава России!», бросая дерзкий вызов шествию… «Провокатор, фашист!» — почти беззлобно, на инстинктах, реагировала толпа, выудила из своих рядов «организатора», который немедленно потребовал от милиции арестовать столь подозрительного типа. Вот кто-то кинул в гущу несчастных гранату — демонстранты стоически продолжали двигаться дальше, напоминая пролетающий сквозь пламя рой саранчи — граната, по счастью или недоразумению, не взорвалась.
Никто доподлинно не знает, откуда они появились в городе. Казалось, это скорбное шествие пришло в Москву случайно, сбившись с пути, из каких-то южных далеких и древних земель. Что-то египетское было в демонстрантах: то ли следы укусов песьих мух на их лицах, то ли загар курортов Шарм-эль-Шейха, то ли впечатанный в разрез глаз, в изрез морщин рок вечно гонимых странников, которые и здесь, в этих северных землях, не найдут себе пристанища. Они шли, плутая, за своей древней звездой уже тысячи лет, умирая и зарождая новую жизнь прямо на марше, и так добрели до Москвы. Прошествовали по чужому городу, будто тени давно умерших предков, и отправились дальше, в какие-то неведомые дебри. Дошли до Соловецкого камня, тяжко выдохнули, будто сами его сюда тащили, — да и растворились в воздухе.
