История реформ 90-х представляет особый интерес, в первую очередь, для двух профессиональных групп: прокуроров и экономистов. Но если юридическая оценка этих событий обращена к действиям определённых лиц в прошлом, то грамотная экономическая оценка позволит диагностировать сегодняшние недуги народного хозяйства России и извлечь уроки на будущее, понять, как его лечить. Какой же недуг российской экономики бросается в глаза при сопоставлении её нынешнего состояния с теми бедствиями, которые обрушились на неё после 1990 года?

Сохранение дисбаланса
По нашему мнению, главный вывод, следующий из проведённого анализа «рыночных реформ», состоит в том, что спросо-ценовой дисбаланс, обрушивший в 90-е годы половину экономики и выбросивший Россию из разряда высокоразвитых стран, никуда не исчез. Он продолжает отравлять нашу жизнь и удерживает экономику на уровне, значительно отстающем от того, которого она могла бы достичь при нынешнем технологическом уровне, имеющейся капиталовооружённости и наличных трудовых ресурсах. Если коротко объяснить этот феномен, то дело в следующем. Спросо-ценовой дисбаланс:
а) делает невозможными целые виды экономической деятельности, составляющие сейчас омертвлённую часть экономики;
б) направляет избыточные трудовые и капитальные ресурсы в те области применения, где они приносят стране крайне малую отдачу (по сравнению с альтернативным применением в омертвлённой части экономики);
в) провоцирует тем самым сырьевой перекос экономики и стимулирует преимущественно сырьевое развитие;
г) способствует деградации кадрового потенциала, не имеющего поля для действительно творческого развития своих способностей.
Нас могут спросить: а как же наши декларации о продолжающемся состоянии спросо-ценового дисбаланса сочетаются с экономическим ростом последних лет, если по 90-м годам можно заключить, что дисбаланс влечёт обвал народного хозяйства? Ответ в следующем. Ту часть народного хозяйства, которую спросо-ценовой дисбаланс мог уничтожить при данных параметрах налоговой, бюджетной и таможенной политики, он уже уничтожил к 1997 году. Нынешний рост загнан спросо-ценовым дисбалансом в жёсткие рамки, при которых структурные диспропорции сырьевой экономики сохраняются и несырьевые виды деятельности остаются в загоне. Поэтому этот рост неправомерно называть «восстановительным»: он «искривлено-восстановительный». Если бы не спросо-ценовой дисбаланс, то тот же рост имел бы место с более высокого стартового уровня, т.е. без двукратного обвала.
Собственно, попунктное обоснование наших выводов а)-г) о продолжении спросо-ценового дисбаланса прямо следует из приведённых ранее статистических данных. В самом деле, спросо-ценовой дисбаланс парализовал целые отрасли. Лучше всего его действие видно на примере лёгкой промышленности. Не могла не умереть отрасль, цены на продукцию которой росли в 2,2 раза медленнее, чем в среднем по экономике. Государство не облегчило её положение налоговыми льготами или субсидиями, и никакой технологический рост не может за 15 лет перекрыть такое ухудшение конъюнктуры для целой отрасли. Ценовое удушение подкреплено спросовым: имущественная дифференциация переключает самый богатый спрос на престижный импорт, удовлетворить который наша промышленность не в состоянии, люди с низкими доходами тратят деньги, в основном, на питание или удовлетворяются китайским ширпотребом, а спрос оставшейся прослойки со средними доходами настолько мал, что для его удовлетворения нет смысла запускать остановленный завод или строить новый: минимальные масштабы экономически выгодного производства больше, чем спрос «середнячков».
Фактор ограниченного спроса выходит на первый план в машиностроении. Троекратное сокращение инвестиций, политика переориентации Агропрома на импортную сельскохозяйственную технику, «демонополизация» Аэрофлота не могли не подорвать станкостроение, тракторостроение, авиапромышленность… Активность в этих отраслях машиностроения, по сравнению с 1990 годом, и сейчас далеко не фонтанирует.
Итак, примерно треть реального сектора экономики (по состоянию на 1990 г.) попросту «не работает». Нам могут сказать, что сама по себе нерентабельность закрытых производств и свидетельствует о невыгодности их функционирования для России. Но эта отговорка содержит большую ошибку. В самом деле, в «нормальной» ситуации нерентабельность какого-то производства означает, что производитель не может заплатить из выручки за использованные ресурсы по рыночной цене, потому что какой-то другой производитель платит из своей выручки за те же ресурсы больше, ибо использует их с большей конечной выгодой. Совсем, совсем другую картину показывает перераспределение ресурсов в российской экономике. Раздувание персонала сырьевых отраслей без роста производства в них – это не «более выгодное» использование трудовых ресурсов, а их бесполезная растрата. Очевидно, что страна могла бы выиграть, переводя лишних работников из сырьевых отраслей обратно в машиностроение, легпром, химическую промышленность, строительство, финансируя их, например, за счёт тех денег, которые сейчас идут в фонд зарплаты сырьевых компаний. При этом – подчеркнём в который раз – страна нисколько не сократила бы производство сырья в абсолютных цифрах: простое восстановление производительности труда советских времён позволило бы высвободить в нефтегазовой сфере, энергетике и металлургии 750 тысяч работников, сохраняя натуральные объёмы производства. Но для реализации такой программы, конечно же, пришлось бы перераспределить налоговую нагрузку с «омертвевших» отраслей экономики на сырьевые отрасли, не ограничиваясь изъятием нынешней прибыли сырьевых компаний, но также вынуждая их в 2-3 раза сократить фонд оплаты труда и помогая реструктуризации отраслей в сторону ликвидации паразитических звеньев, сокращения избыточного персонала и непроизводительных затрат. Естественно, высвободившиеся финансовые средства следует направить не в «стабилизационный фонд», а инвестировать в омертвлённую часть экономики, расширять спрос на её продукцию (а это можно делать одновременно) и т.д.
Сосредоточившись в этой работе на возможностях сохранения производства в 90-е годы, мы практически не касались вопросов развития в загубленных отраслях, динамики их конкурентоспособности, а ведь и здесь реформаторы набедокурили, как только могли. Не пытаясь раскрыть в данной работе эту большую и сложную тему, выскажем только два замечания. Во-первых, мы считаем, что устранение спросо-ценового дисбаланса (через улучшение ценового положения загубленных отраслей и расширение спроса на их продукцию) является абсолютно первоочередным требованием для всякого развития в этих областях российской экономики. Все тонкие институциональные стимулы для поощрения инноваций и конкурентоспособности, о которых так любят рассуждать эксперты, – это ничтожно малые параметры по сравнению с общей невозможностью функционирования целых отраслей из-за спросо-ценовых условий. Они, может быть, и помогут отдельным инвесторам небольшого числа предприятий, но не изменят общую картину сырьевого перекоса. Во-вторых, инновации в обрабатывающих отраслях и повышение их конкурентоспособности начинаются только тогда, когда конкурентная среда, давящая на производителя, преодолевает некоторый количественный порог. К инновациям поощряет развитый внутренний спрос с требовательными и строгими потребителями, наличие близко расположенных конкурентов, давление развитых смежников и возможность выбора между ними, а всё это начинается только тогда, когда в округе больше, чем один работающий завод (9). Поэтому дополнение сырьевой экономики обрабатывающими отраслями, их вывод на объём производства, сравнимый с советским, – необходимое условие для того, чтобы с имеющейся базы начать повышать конкурентоспособность обрабатывающей промышленности.

Разбухание сферы услуг
Отдельного внимания заслуживает разбухание внутренних отраслей экономики (т.е. отраслей, производящих необмениваемые товары), прежде всего, сферы услуг. Начнём с того, что мы не приемлем аргумента, когда берут структуру ВВП России, сравнивают её со структурой ВВП развитых стран – и делают вывод, будто сфера услуг всё ещё занимает в России недостаточную долю экономики. Во-первых, такое сравнение некорректно, поскольку сравниваются ВВП разного объёма на душу населения. Сферу услуг логично развивать, когда материальное производство достигло определённой величины и достаточно обеспечивает базовые потребности населения в товарах-вещах. Тогда сфера услуг наращивается на существующий мощный базовый скелет экономики. А в России даже лёгкая промышленность существенно отстаёт от западной по объёму производства (это притом, что значительную часть своего легпрома Запад вынес в Китай и прочие отстающие страны с дешёвой рабсилой). Это очень хорошо видно даже на такой отрасли как производство обуви, отличающееся настолько высокой трудоёмкостью, что, казалось бы, всё такое производство Запад должен бы вынести в Китай.

Во-вторых, как мы увидим далее, особенности ценовой структуры России показывают, при одном и том же объёме услуг в натуральном подсчёте, заниженную долю услуг в ВВП. Следовательно, кричать о слишком низкой доле услуг в российском ВВП тем более преждевременно. Кстати, во многом сходно положение с пресловутым «малым бизнесом», который, якобы, принесёт спасение России. Необходимость его приоритетной поддержки тоже иллюстрируют низкой долей малого бизнеса в ВВП России по сравнению с развитыми странами. Видимо, единственной целью этой демагогии является отвлечь внимание от проблем вымерших гигантов в обрабатывающих отраслях.
Модели спросо-ценового дисбаланса и «голландской болезни», развитые в предыдущих разделах, объясняют, почему вслед за удушением обрабатывающей промышленности, вмиг ставшей неконкурентоспособной, последовало непроизводительное разбухание не только сырьевых отраслей, опирающихся на природную ренту, но и внутренних отраслей, защищённых от конкуренции с импортом тем, что соответствующие товары можно производить только по месту потребления. Любопытно, что даже такое явление как разбухание бюрократии у нас принято рассматривать исключительно как проблему организации труда в управленческих структурах. Между тем, полезно было бы посмотреть на рост бюрократии как на проявление тектонического влияния «голландской болезни» на размещение трудовых ресурсов между отраслями. Если бы в обрабатывающих отраслях была более высокая зарплата и много интересной работы, то было бы и меньше стремления найти себе тёпленькое местечко в мэрии, пристроиться «экономистом» или «юристом».
Но не только изобилие природной ренты у сырьевых отраслей виновато в разбухании сферы услуг по сравнению с производственной сферой. Дополнительным фактором послужило недостаточное изъятие в бюджет земельной ренты в местах монопольно выгодного расположения предприятий сферы услуг, например, земельной ренты с участков под торговыми комплексами в крупных городах. Это обстоятельство тоже провоцирует непродуктивный рост сферы услуг за счёт хиреющего производства точно так же, как природная рента в сырьевых отраслях раздувает их персонал за счёт обрабатывающей промышленности. Вместо того чтобы докучать читателю совершенно аналогичным теоретическим объяснением о вреде неизъятия земельной ренты в институциональных условиях России, мы сосредоточимся на объяснении неприятнейшего процесса, сопровождающего разбухание сферы услуг – инфляции особого характера, которая заключается в подорожании необмениваемых товаров по отношению к обмениваемым. В условиях стабильного обменного курса обмениваемые товары в России дорожают мало, потому что привязаны к долларовой цене соответствующих товаров на мировом рынке. Иначе обстоят дела с необмениваемыми товарами, например, той же сферой услуг. Население готово тратить повысившиеся доходы на приобретение как обмениваемых, так и необмениваемых товаров. Но в условиях голландской болезни существенно нарастить выпуск обмениваемых товаров не получается – внутренние производители не выдерживают конкуренции с импортом. Другое дело – производство необмениваемых товаров. Защищённые от конкуренции, они могут повышать свои цены до тех пор, пока потребитель готов платить. Именно поэтому в ходе инфляции необмениваемые товары и услуги дорожают быстрее темпов средней инфляции, взятой как по обмениваемым, так и по необмениваемым товарам. Спровоцированная этим разница в доходности привлекает дополнительные капиталовложения и трудовые ресурсы в отрасли, производящие необмениваемые товары. При этом Россия снова теряет возможности роста в обрабатывающих отраслях, производящих обмениваемые товары. Но возможности расширения внутренних отраслей тоже небезграничны. Производительность труда и отдача капитала в них, посчитанная с поправкой на рост цен, снижается: новые продавцы и массажисты приносят всё меньше пользы.

Очень грубо оценить производительность труда и отдачу капитала в разных группах отраслей можно по соотношению цен на обмениваемые и необмениваемые товары внутри данной страны. Для простоты возьмём две страны – Россию и Канаду – и сравним какие-нибудь отрасли, в которых не проявляется влияние большой земельной ренты внутри данной страны – например, в России и Канаде это будет одна и та же внутренняя отрасль – перевозка пассажиров автобусами – и одна и та же отрасль, производящая обмениваемые товары, – производство автомобилей. Для простоты считаем, что принципы налогообложения автобусных перевозок и производства автомобилей в Канаде одинаковые, в России – тоже (хотя они и могут быть несколько другими, чем в Канаде). Поскольку доля земельной ренты в отраслях невелика, то можно считать, что в каждой из стран зарплаты в разных отраслях выровнялись, доходы на капитал – тоже. Но в канадской автомобильной промышленности производительность труда в разы выше, чем в российской (что легко фиксируется по разнице цен производимых автомобилей), да и капиталовооружённость повыше, поэтому зарплата канадских автомобилестроителей во много раз выше, чем российских. Предположим, что зарплаты различаются десятикратно. Посмотрим, как при этом образуются цены на пассажирские перевозки в России и Канаде. Почему в канадском Торонто проезд на транспорте стоит 2,25 долларов? В издержки отрасли входят амортизация автобуса (пожалуй, наименее значимая статья расходов) + зарплата 5 человек (столько работников приходится на 1 автобус) + топливо + накладные и прочие расходы. В итоге оцениваем годовые расходы на 1 автобус в 20+5*40+20+20~300 тыс. долл., учитываем дотации, делим на количество поездок на одном автобусе и получаем 2,25. В России же калькуляция выглядит иначе: 15 + 7 * 4 + 15 + 30 (в России на единицу подвижного состава приходится больше народу – кроме водителей, техников и управленцев имеются ещё и кондукторы, также примем, что в России расходы на управление вследствие его низкого качества выше, чем в Канаде). Получаем = 84. С учётом дотаций, получаем, что в России проезд в автобусе стоит 0,3 доллара. При этом учтём, что выручки общественного транспорта в России вместе с дотациями недостаточно для обновления парка машин. Эти расходы отнесены на некое отдалённое будущее.

Итак, как видим, в силу того, что во внутренних отраслях производительность труда в России, посчитанная по натуральным показателям (пассажиропоездкам на одного занятого водителя и управленца), отстаёт от канадской меньше, чем в отраслях, производящих обмениваемые товары, цены необмениваемых российских товаров значительно ниже канадских. Выравнивание этого соотношения, то есть выравнивание внутрироссийских цен на необмениваемые товары с канадскими, может наступить только тогда, когда и производительность во внутренних отраслях России будет отставать от производительности во внутренних отраслях Канады во столько же раз, во сколько отстаёт производительность в отраслях, производящих обмениваемые товары. В приведённом примере это случилось бы, если бы на один автобус приходилось уже не 7 работников, а ровно в 10 раз больше, чем в Канаде – 50 работников. (Безусловно, эти принципы неуниверсальны, и для необмениваемых товаров, содержащих значительную долю земельной ренты, таких как аренда жилья и гостиничные услуги, требуется более тонкий анализ, но нам достаточно разобрать конкурентную часть сферы услуг, не связанную с местоположением.)
Нынешняя инфляция в России, приходящаяся на необмениваемые товары, – результат переплетения следующих факторов:

1) В результате роста мировых цен на энергоносители, растёт производительность в сырьевых отраслях России, посчитанная в деньгах, но без роста производительности труда в натуральных показателях или в показателях добавленной стоимости с поправкой на изменение цен;
2) Гибнут наименее производительные (при нынешнем соотношении цен) предприятия перерабатывающей промышленности, производящие обмениваемые товары, потому что не выдерживают конкуренции с импортом на рынке сбыта и не выдерживают конкуренции с сырьевыми отраслями и сферой услуг за работников и другие ресурсы. Средняя денежная производительность перерабатывающей промышленности растёт – не из-за роста реальной производительности на конкретных предприятиях, а из-за отсева наименее жизнеспособных предприятий.
3) Работники отсеиваемых предприятий переходят в сырьевые отрасли и сферу услуг. Производительность труда в сфере услуг, посчитанная в денежных показателях, не падает, потому что цены растут опережающими темпами. Однако производительность труда в сфере услуг в натуральных показателях падает, о чём свидетельствует опережающий рост цен необмениваемых товаров: если бы это было не так, то цены в сфере услуг росли бы с той же скоростью, что и производительность остающейся части перерабатывающей промышленности.

Следует заметить, что заметить общую тенденцию повышения цен именно необмениваемых товаров часто бывает трудно из-за того, что цена обмениваемого товара не строго выравнивается с «мировой», а колеблется в некотором промежутке вокруг мировой цены товаров того же класса – по той причине, что транспортные и торговые издержки по экспорту или импорту товара превышают разницу с мировой ценой. В этом случае у обмениваемых товаров есть некоторый резерв повышения цены относительно мировой. Это особенно актуально, если продукция конкурентов не точно такая же, как у данного предприятия. Такова ситуация машиностроения с его во многом индивидуализированными и специфическими заказами (чего не скажешь об одинаковых во всём мире зерновых или одинаковых, по большому счёту, утюгах). Когда предприятие поднимает цену даже выше
цены импортного заменителя, оно не теряет свой рынок сразу, а только
постепенно – по мере того, как потребители обнаруживают возможность
"соскочить" с сотрудничества с неудачным партнёром, и они подбирают удачный
момент. Поэтому резерв повышения цены на обмениваемый товар всё равно не беспределен, сколь бы замедленной ни была реакция потребителей в части смены поставщика. И если в нынешней инфляции в России есть место и подорожанию продукции машиностроения, то это не значит, что отрасль при этом не приближается к своему разорению в силу нарастающей неконкурентоспособности.

Об одном факторе инвестиционного голода
Итак, откровенное и одобряемое экспертами потворство раздуванию сферы услуг – абсурд, обусловленный непониманием того факта, что якобы заниженная доля услуг в ВВП по сравнению с Западом – в большой мере статистическая видимость, обусловленная относительно низкими ценами на эти товары внутри России. Не говоря уже о некорректности сравнения при производительности экономик, отличающейся в разы. Но не только разное соотношение производительности труда способствует этому искажённому представлению о реальности. Вторым фактором стало предпочтение в России налога на добавленную стоимость (НДС) налогу с продаж (НП), взимаемому в розничном товарообороте и сфере услуг.

Поясним, как изымаются эти налоги. Добавленной стоимостью называется та выручка предприятия, которая остаётся после уплаты им т.н. «материальных затрат», то есть благ, приобретённых у других фирм, – сырья, комплектующих, коммунальных услуг. То, что идёт на зарплату сотрудников предприятия, на амортизацию и в прибыль собственников, в материальные затраты не включается. Строго говоря, философия начисления НДС в России такова, что добавленной стоимостью с точки зрения налогового законодательства называется не разница между ценой товара и материальными затратами, а та её часть, которая остаётся после уплаты НДС. Например, если разница между ценой товара и материальными затратами 100 рублей, то при ставке НДС 25% предприятие выплатит не 25, а 20 рублей, потому что 20 рублей составляют 25% относительно 80 рублей, остающихся у предприятия после выплаты налога. После того как завод оплатил НДС, он может переводить оставшиеся деньги в фонд оплаты труда или на счёт собственников, платить проценты и начислять амортизацию. Соответственно, при выдаче зарплаты из неё вычитаются подоходный налог и отчисления в пенсионный и социальный фонды, а также фонды медицинского страхования и занятости (эти отчисления сейчас объединены в единый социальный налог). Из прибыли владельцев вычитается налог на прибыль. Если прибыль не реинвестируется, а выплачивается в качестве дивидендов, то полученные в качестве дивидендов деньги облагается подоходным налогом уже не 13%, а 9%.

На НДС можно смотреть с двух точек зрения. Если считать, что цены заданы стихийным рыночным процессом, то тогда ни цена продукта, ни цена сырья и комплектующих не зависят от воли самого предприятия, и его добавленная стоимость – такова, какую ему удастся создать. Если из этой добавленной стоимости вычитается налог, то предприятию останется меньше на амортизацию, проценты, зарплату и прибыль. Если пренебречь амортизацией и процентами, то получается, что НДС, фактически, – это дополнительный налог на прибыль и заработную плату в той части экономики, которая относится к донорам бюджета (независимо от того, какая часть этих доходов носит рентный характер), а также к коммерческим операциям бюджетных организаций (предоставлении услуг за плату, отношений аренды и субаренды и т.п.). Взимается он равномерно по прибыли и зарплате ещё до того, как на счёта собственников предприятия будут начислены прибыль, а в фонд оплаты труда – зарплата. Организация выплачивает НДС ежемесячно, по итогам работы за месяц, либо по вменённой стоимости – для стройорганизаций и прочих контор, где цикл оборота денег превышает один месяц.

Другой подход к НДС гласит, что его действие на экономику выражается в том, что производитель, чтобы выплатить зарплату работникам и получить прибыль, повышает отпускную цену на свой товар, соответственно, расплачивается за это потребитель. По этой теории получается, что НДС приводит к повышению цен на все товары на соответствующий процент. Сразу оговоримся, что мы считаем эту этот подход менее продуктивным и чреватым тяжёлыми ошибками. Во-первых, из такого объяснения может сложиться впечатление, будто добавленная стоимость, а вслед за ней и цена товара зависит от зарплат и прибылей. На самом деле, в общем случае наоборот: от того, сколько и какого товара удастся создать данному предприятию, зависит цена, которую готовы заплатить за товар потребители, а значит, и добавленная стоимость предприятия, а вслед за ней – и зарплаты с прибылями. НДС просто уменьшает долю добавленной стоимости, остающейся работникам, руководителям и хозяевам предприятия. Второй подход к НДС даёт картину, похожую на реальность, только при одновременном выполнении трёх условий:

1) НДС одинаково взимается по всем предприятиям в данной стране;
2) Импорт товаров облагается по ставке, равной ставке НДС, от всей внутренней цены импорта, а не добавленной стоимости импортёра;
3) Экспорт субсидируется в размере, равном ставке НДС.
Только при одновременном выполнении условий 2) и 3) получается, что все обмениваемые товары, цены на которые зависят от мировых цен и таможенных пошлин (а вовсе не от внутренних зарплат и прибылей), стоят внутри страны дороже ровно на ставку НДС, чем стоили бы без этих условий. Цены же на необмениваемые товары определяются рыночным процессом с оглядкой на установившиеся цены обмениваемых; а затем НДС дополнительно обкладывает налогом зарплату и прибыль, получающиеся в самых разных отраслях. Если же одно из условий 1)-3) даёт сбой хотя бы по одному товару, например, из-за налоговой льготы по НДС или, напротив, увеличенного НДС, или неэффективной таможни, то второй подход становится совсем неадекватным, потому что цены зависят от многих факторов, а не затрат труда и капитала на данном предприятии и в данной отрасли. Скорее всего, упомянутая философия начисления НДС не от полной добавленной стоимости, а от той части, которая остаётся после вычета НДС, вызвана именно вторым подходом.

Налог на продажи (НП), или точнее, налог на конечные продажи (НКП) – это налог с общей суммы розничной продажи. Например, при НКП 20%, из 12 рублей, уплаченных покупателем за хлеб, 2 рубля идут в бюджет. Как видим, здесь тоже почему-то философия начисления налога действует не на полную цену товара, а на цену, остающуюся после изъятия налога. Таким образом, НКП – это налог на доходы физических лиц, который взимается в момент траты этих доходов на потребительском рынке (независимо от того, достались ли доходы физическим лицам в виде прибыли, зарплаты, социальных выплат, сняты со счёта и др.).

Для того чтобы проиллюстрировать различие между двумя налогами, начнём с простейшей модели. Представим, что имеются две страны, Тугрикия и Талерия, национальные валюты в которых называются, соответственно, тугриками и талерами. В Тугрикии есть 25% НДС, но нет НКП, в Талерии нет НДС, но есть 25% НКП. Натуральные параметры в обеих экономиках одинаковы: производство некоторого товара, происходящее на заводе, и розничная продажа торговой фирмой. Будем считать, что у заводов в обеих странах материальных затрат нет, т.е. добывают сырьё, производят комплектующие и обеспечивают себя коммунальными услугами они сами, внутри полунатурального хозяйства. В материальные же затраты торговой фирмы входят расходы на оптовое приобретение произведённого заводом товара.

Завод в Тугрикии производит оптового товара на 10 тугриков и платит за него 2 тугрика НДС (25% от 8 тугриков). Торговая фирма закупает у завода товара на 10 тугриков и продаёт его в розницу за 20 тугриков, выплачивая 2 тугрика НДС. Завод и торговая фирма расходуют по 8 тугриков, оставшихся у них, на выплату заработной платы и прибыли владельцев предприятий. ВВП системы 20 тугриков, в бюджет поступает 4 тугрика, составляющие 20% ВВП.
Завод в Талерии производит оптового товара на 8 талеров и продаёт его торговой фирме. Торговая фирма продаёт товар за 20 талеров и выплачивает в бюджет 4 талера, составляющие 20% от розничной цены проданного ей товара с НКП и 25% от розничной цены без НКП. Завод и торговая фирма расходуют по 8 талеров на выплату заработной платы и прибыли владельцев предприятий. ВВП системы 20 талеров, в бюджет поступает 4 талера, составляющие 20% ВВП.
Сравним сначала две экономики. Для простоты предположим, что транспортные расходы при доставке оптовых грузов между странами нулевые. Какой долгосрочный курс установится между тугриком и талером? Скорее всего, курс будет близок к 1:1, так чтобы оптовая цена (а именно эта цена, а не розничная, важна для международной торговли) была примерно одинаковой в двух странах после уплаты/возврата НДС при тугриканском импорте/экспорте. В самом деле, в случае отклонения обменного курса, например, если талер станет стоить два тугрика, станет выгодно покупать оптовый товар в Тугрикии и продавать в Талерии. Из-за роста спроса вырастет цена оптового товара в Тугрикии в тугриках, а из-за роста предложения упадёт цена того же оптового товара в Талерии в талерах. Кроме того, поскольку спекулянтам придётся приобретать тугрики и продавать талеры, то предложение талеров и спрос на тугрики на валютной бирже вырастут, что приведёт к падению курса талера к тугрику. Спекуляция будет нарастать до тех пор, пока цена оптового товара в двух странах, в пересчёте по действующему курсу, не выровняется. Если же правительства приведут теперь денежную массу в своих странах к такому объёму, чтобы оптовый товар стоил по 10 тугриков и 8 талеров, то курс составит 1:1, и это будет устойчивым состоянием (не будет стимулов к массовой спекуляции). Розничные цены в двух странах одинаковы, но поскольку возможность купить розничный товар не является обмениваемым товаром, то на курсе это прямо не сказывается.

Казалось бы, особой разницы между двумя странами нет. И там, и там налоги взимаются с доходов физических лиц, только в одном случае это происходит сразу после образования добавленной стоимости, а в другом – в момент траты денег на потребительском рынке. Однако как только мы начинаем рассматривать стимулы, создаваемые двумя видами налогов, различие между НДС и НКП бросается в глаза. Во-первых, НКП – это налог только на ту часть доходов, которая тратится на потребительские товары. Если человек реинвестирует свои доходы, то инвестирование происходит, большей частью, через покупку нерозничных, непотребительских товаров. Поэтому НКП не взимается с реинвестируемой части доходов. В свою очередь, НДС обязательно взимается со всех доходов задолго до того, как человек принимает решение, потратить ли налог на потребление или инвестирование. Следовательно, перенос акцента с НДС на НКП поощряет инвестиции, делает их более дешёвыми. Для инвестора из третьей страны инвестиционные товары в Талерии стоят на 20% дешевле, в то время как прибыль, приносимая теми же материальными инвестициями, одинакова. В долгосрочной перспективе действие налогового фактора приведёт к большему притоку капитала в Талерию, и, следовательно, к более высокой капиталовооружённости и производительности труда в Талерии.
Видимым недостатком НКП является то, что он не взимается с оптовой торговли и оставляет возможности для различных схем «кооперации» или закупки потребительских товаров «для производственных целей» с целью уклонения от выплаты налога. Поэтому НКП не используется как основной налог ни в одной стране (насколько мы знаем), и применяется в сочетании с другими налогами. Хотя по всем остальным показателям он кажется предпочтительней НДС.

Уменьшающая линза для раздувающейся сферы услуг
Особо подчеркнём, что в Тугрикии цены розничных товаров получаются более низкими относительно оптовых, чем в Талерии. Таким образом, даже если натуральные объёмы розничной торговли в двух странах одинаковы, предпочтение НДС вместо НКП влечёт уменьшенные статистические показатели объёма торговли в Тугрикии по сравнению с Талерией. Именно этот фактор служит дополнительной уменьшающей линзой, позволяющей сонму экспертов утверждать, будто сфера услуг в России всё ещё недоразвита по сравнению с производством, и особенно производством обмениваемых товаров.
Однако чтобы разобраться во влиянии НДС и НКП на сферу услуг, нам придётся залезть в дебри теории налогообложения ещё глубже. Наши объяснения всё равно останутся сильно огрублёнными, но всё же смогут указать на более тонкие эффекты, чем модель с тугриками и талерами.
Прежде всего, нам надо более подробно разобраться, как же влияют эти налоги на реальные доходы в разных секторах экономики. Одним из частых заблуждений, критикуемых в учебниках экономики, является т.н. «правило липкой бумажки». Люди, придерживающиеся этого ошибочного «правила», считают, что тяжесть налога падает на тех, кто его вносит в казну («бумажка висит там, где её прилепили»). Например, НДС платит предприятие – значит, плохо от НДС конкретному производству, НКП платят торговцы – значит, страдают от НКП именно они. Противоположный подход – считать, что любой налог на предприятие оплачивает его потребитель, – ещё хуже.
На практике же распределение между гражданами налоговой нагрузки (по сравнению с гипотетической ситуацией отсутствия налогов) намного сложнее. Налог на любое предприятие, в т.ч. НДС или НКП, так или иначе распределяется между его потребителями, поставщиками, хозяевами и работниками. Однако распределение это принципиально отличается в зависимости от того, производит ли предприятие обмениваемый товар или необмениваемый, какие товары входят в его материальные затраты, каковы потребительские предпочтения у потребителей производимого предприятием товара, какова доля ренты в доходах предприятий и поставщиков. Рассмотрим несколько простейших случаев. Заметим, что нас сейчас будет интересовать не столько краткосрочное влияние от изменения налогов на доходы отдельных лиц, а долгосрочное влияние налоговой системы на распределение доходов и факторов производства между отраслями.

Возьмём для начала ситуацию, когда новый налог вводится не во всей экономике, а на какой-то один вид деятельности. Это исследование необходимо, чтобы понять, как влияет на экономику существование налоговых льгот по НДС для отдельных отраслей и дифференцированный НКП по группам товаров (например, акцизы на спиртные напитки).

Если предприятие производит обмениваемый товар, то поднять на него отпускную цену очень сложно: потребители предпочтут иностранного конкурента. Поэтому при введении налога на производство этого товара упадут доходы владельцев предприятия и придётся снизить зарплату. Если у предприятия нет «запасного жирка» в виде лучших условий производства или другого источника ренты, то сокращение зарплат и инвестиций приведёт к постепенному сворачиванию деятельности предприятия. Если же руководство, всё же, попробует поднять отпускную цену, то рынок предприятия сократится за счёт потребителей, которые предпочтут иностранного конкурента, а вслед за ним сократится и производство. Итак, если в отрасли нет монопольной ренты (т.е. «жирка» в виде излишних доходов у всех предприятий отрасли), то введение налога на этот вид деятельности приведёт, при прочих равных условиях, к сокращению производства и сжатию отрасли; часть занятых там трудовых и капитальных ресурсов перетечёт в другие виды деятельности. Часть предприятий отрасли – та, которая с самого начала имела лучшие условия существования, – выживет. Переток ресурсов будет продолжаться до тех пор, пока доходы на труд и капитал в остающихся предприятиях отрасли не сблизятся с таковыми в других отраслях. При этом средняя цена на продукцию отрасли, производящей обмениваемый товар, не изменится. Заметим, кстати, что аналогичный эффект сокращения отрасли произойдёт и в случае снижения импортных пошлин на какой-то товар, который стоит на мировом рынке дешевле, чем внутри страны (с той лишь разницей, что цена его внутри страны уменьшится).
Пусть теперь новый налог вводится на производство необмениваемого товара. Тогда предприятие уже может повысить отпускную цену на свой товар: потребители не смогут предпочесть импорт, а внутренние конкуренты тоже повышают отпускную цену. Поэтому предприятие перекладывает повышение издержек на потребителей. Единственное, что угрожает производителю необмениваемого товара в этой ситуации – сокращение спроса: если спрос на данный товар эластичен, то потребители предпочтут тратить деньги на что-то другое. В последнем случае реакция отрасли на налог снова зависит от наличия в неё монопольной ренты. Если в отрасли имеется «жирок», то производство в ней не сократится. Если же «излишков» нет, то отрасль тоже будет сжиматься до тех пор, пока в ней не останутся только предприятия, пользующиеся лучшими условиями существования, в которых вознаграждение труда и капитала соответствует другим отраслям.

Итак, в случае, когда на какой-то отдельный вид деятельности вводится новый налог, реакция соответствующей отрасли зависит от того, является ли производимый ей товар обмениваемым или нет. Отрасль, производящая обмениваемый товар, скорее всего, будет сжиматься, если только в отрасли нет монопольной ренты – «жирка», позволяющего при тех же затратах труда и капитала, получать повсюду в отрасли более высокое вознаграждение, чем в других отраслях. Отрасль же, производящая необмениваемый товар, имеет возможность переложить основной рост издержек на потребителя. Но в случае эластичного спроса, она тоже сокращается в ответ на повышение налога, если только в ней нет монопольной ренты. Соответственно, введение налоговых льгот для отдельных видов деятельности производит обратный эффект по сравнению с введением налога на этот вид деятельности.
Рассмотрим теперь случай, когда новый налог вводится одновременно во всей экономике. Особенностью НДС является то, что он не изменяет распределения ресурсов между отраслями. Само по себе введение одинакового НДС во всех отраслях, например, 10, равномерно снизит реальные доходы на труд и капитал на 10%, а поэтому никак не стимулирует перераспределение трудовых или капитальных ресурсов между отраслями (разве что, может вызвать отток капитала за границу и трудовую миграцию, но сейчас мы рассматриваем распределение ресурсов внутри страны). Конечно же, собранные деньги государство как-то тратит, и это перераспределяет ресурсы на производство тех товаров, которые государство закупает на собранные деньги. Кроме того, снижение спроса по тем товарам, потребление которых производители сократили больше всего из-за снижения своих доходов, ударяет по конкретным отраслям. В свою очередь, расходование средств теми потребителями, которым государство прямо или косвенно раздаёт часть собранных денег, расширяет производство соответствующей группы товаров. Но это уже результат бюджетной политики, а не самого по себе НДС.

Наконец, представим, что государство заменяет 25% НДС на 25% НКП, взимаемый одинаково по всем потребительским товарам. Вспомним примет Тугрикии и Талерии. При замене НДС на НКП в Тугрикии цены обмениваемых товаров в инвалюте будут падать. Будем считать, что денежная масса тугриков при новой системе подогнана к такому уровню, чтобы сохранился курс 1:1, тогда цены обмениваемых товаров в тугриках упадут на 20%. Итак, при замене НДС 25% на НКП 25% натуральные потоки поначалу остаются прежними, номинальные и реальные доходы тоже сохраняются. Однако меняются соотношения цен между оптовыми товарами и розничными. Тугрикия становится Талерией.

Но натуральные параметры экономики сохранятся только на первое время. Мы видели, что замена НДС на НКП создаст новые стимулы к инвестированию и поэтому повлечёт изменение натуральных параметров. Но и это не всё. Замена НДС на НКП стимулирует, при одном и том же уровне реальных доходов, другой тип потребления, большее предпочтение товаров услугам. Это связано с тем, что в материальных издержках, необходимых для производства некоторых видов услуг, велика доля товаров, при покупке которых уже заплачен НКП. Представим себе мелкое кафе, покупающее используемые продукты не оптом, на заводах-изготовителях, а в розницу, в соседнем супермаркете. Если раньше кафе платило НДС 25% только со своих нематериальных затрат в цене предлагаемых блюд, то теперь оно платит НКП 25% со всей цен своих блюд, включая затраты на полуфабрикаты и коммунальные услуги. Поэтому цена блюд в меню кафе становится более высокой относительно полуфабрикатов из супермаркета, чем при старой системе. И вот потребитель обнаруживает, что удовольствие съесть мороженое в этом кафе стоит уже не семи порций мороженого из супермаркета, съеденного дома, а восьми. В результате часть потребителей откажутся от услуг кафе и предпочтут приобретать товары. Многие мелкие кафе позакрываются, а занятые там люди пойдут работать на заводы.

Таким образом, сама по себе замена НДС на НКП не только сдвигает стимулы к инвестированию, но и несколько сдвигает потребительские предпочтения от услуг к приобретению товаров-вещей. При таком соотношении цен потребителей не тянет спускать все деньги на услуги, а благодаря высоким налогам, одни и те же усилия не дают в сфере услуг больше дохода, чем в материальном производстве. А следовательно, замена НДС на НКП сдвигает структуру экономики в сторону некоторого уменьшения сферы конечных потребительских услуг в пользу материального производства. Мы не говорим, что этот сдвиг существенный – хотя бы потому, что размер НКП на Западе относительно невелик, а продовольственные товары освобождаются от НКП. Тем не менее, и это надо учесть, чтобы по достоинству оценить вопли о якобы недостаточно развитой сфере услуг в России.

Эта система ставит на Западе дополнительный заслон против непроизводительного раздувания сферы услуг за счет отраслей, производящих обмениваемые товары. Какой разительный контраст с положением в России! Да, суть нынешней российской инфляции – в опережающем удорожании необмениваемых товаров при стабильной цене обмениваемых, на что указывает стабильный курс рубля к доллару. Однако радоваться приближению российских ценовых пропорций к западным нечего. Это повышение цен необмениваемых товаров – не симптом повышения налогового давления на их производителей, отчасти перекладываемого на потребителей. Мы знаем, что замены НДС на НКП в последние годы не произошло. Подорожание необмениваемых товаров в России – это симптом дальнейшего разбухания внутренних отраслей и резкого снижения производительности труда в них: доходы в этих отраслях, благодаря повышению цен, растут – благо, конкурировать с Западом не приходится, – следовательно, можно отвлекать новые капиталы и новые трудовые ресурсы из обрабатывающих производств, выпускающих обмениваемые товары.
Если сырьевой перекос в структуре российской экономики хотя бы осознаётся (пусть даже из констатации факта никто и не хочет делать горьких практических выводов), то «необмениваемый», точнее, «обслуговый» перекос не просто остаётся для широкой публики тайной за семью печатями. Беда в том, что большинство «экспертов», допускаемых к СМИ, продолжают утверждать прямо противоположное! Бесконечные разглагольствования о якобы недостаточном развитии сферы услуг и малого бизнеса имеют целью только одно: окончательно добить обрабатывающие производства и оставить вместо них непроизводительно раздутые сырьевые отрасли да сферу услуг, работающие на импортном оборудовании. О каком «инновационном развитии» может идти речь, если миллионы людей, которые могли бы поднимать современную промышленность, просиживают штаны в роли клерков сырьевых компаний или обслуживают этих клерков в бесчисленных кафе? Неужели это творческий инновационный процесс?

Жильё и транспорт: реприза

Едва ли не самый большой парадокс продолжающегося состояния спросо-ценового дисбаланса состоит в том, что «рыночная реформа» не только спровоцировали катастрофу по целому ряду параметров относительно 1990 г., но и оставила чуть ли не в первозданном виде парочку застарелых болячек советской системы, которые, казалось бы, можно было бы преодолеть при «переходе к рынку» чуть ли не моментально. Мы говорим о проблеме транспорта и жилья.
Что же поменялось со времён плановой экономики в области дотационного транспорта и условно «бесплатного» жилья? Произошли ли какие-то существенные позитивные подвижки в этих сферах? Нам представляется, что нет. Жильё вычеркнули из социально-обязательных благ, и теперь приобретение или строительство собственного жилья для большинства стало совершенно нереальным. Жилищное строительство стало почти стопроцентно коммерческим мероприятием. Осталось несколько категорий очередников, которые получают жильё формально бесплатно, хотя на самом деле это «повешено» на коммерческих застройщиков – они обязаны отдавать определённый процент построенных квартир (до 20-25%) местным органам исполнительной власти, которые затем и распределяют полученные метры по принципам, близким к тем, которые существовали в эпоху канувшего в лету Славы КПСС. Соответственно, выручка, недополученная застройщиком за отданные горисполкому «за так» квартиры, взимается с коммерческих покупателей жилья. Понятно, что такая практика удешевлению жилья способствует слабо. Но именно эта цена – цена квадратного метра в новостройке – задает уровень и для цен на вторичном рынке.

Вообще, доступность жилья определяется соотношением цены одного квадратного метра общей площади (в доме стандартного качества в типичном районе) к средней (минимальной) месячной зарплате до вычета налогов. В действительно социально ориентированных странах это соотношение, как правило, меньше единицы (то есть стоимость одного квадратный метра меньше месячной зарплаты). В Канаде, к примеру, при определении того, можно ли дать семье жилищную ссуду, банки используют нехитрую формулу – годовой доход семьи до вычета налогов должен быть равен примерно трети стоимости приобретаемого жилья. Таким образом, при типичной площади квартиры 100 кв.м., указанное соотношение будет примерно 0,3.
В России же это соотношение устойчиво составляет почти 3 (в 2003 г. средняя стоимость 1 кв. метра нового жилья составила 16 тыс. рублей, на вторичном рынке – 14 тыс. рублей, а среднемесячные душевые доходы – 5,2 тыс.). Учитывая уровень дифференциации доходов, понятно, что для подавляющего большинства российского населения приобретение жилья является абсолютно нереальным. Если воспользоваться методикой канадских банков, то средний доход за три года позволит купить лишь 13 кв. метров жилплощади. Право, у дядюшки Тыквы из сказки про Чиполлино жилищная ситуация была лучше – у него хоть был клочочек земли! Понятно, что соотношение стоимости нового жилья и зарплаты зависит от многих факторов и базируется, в конечном счёте, на производительности в строительстве и производстве стройматериалов. (Подчеркнём, что мы тут не говорим о жилье на дорогих участках в центре больших городов, а о новостройках на окраинах городов – виде жилья, возможность приобретения которого безусловно должны иметь рядовые граждане.) Ожидаемо, что производительность в этой сфере, как и во многих других в России, ниже, чем в Канаде, и приобрести квадратный метр именно за треть месячной зарплаты в России ещё долго будет нереально. Немного смущает другое – почему цена одного свежепостроенного квадратного метра так варьирует от одного региона к другому и скорее привязана к доходам богатой части населения в данном регионе, нежели к объективному уровню затрат на строительство.

По свидетельству специалистов, продажная цена квартир превышает себестоимость строительства в несколько раз. Это подтверждается, в частности, значительным разбросом продажной цены жилья по разным регионам, жилье в Москве стоит в несколько раз дороже, чем например в Курске. Полноценного рынка земли в стране нет, поэтому списать разницу в цене на различную стоимость земли не удастся. А вот взятки и откаты в этой системе присутствуют в полный рост. На этой «ренте» активно кормится городская бюрократия, сверхприбыль привлекает криминал и спекулянтов всех мастей. Парадокс, но с введением ипотечного кредитования жилья ситуация с ценами ещё более усугубилась, так как возможность платить за жильё в кредит ещё более взвинтила цены.

Сейчас жилья в России строится примерно две трети от уровня 1990 года. При этом есть только один регион, где объёмы жилстроя превышают показатели СССР. Разумеется, это город-герой Москва, стоимость жилья в котором в 2,5 раза превышает среднероссийский уровень. Жильё сейчас достаётся только определённым категориям населения – успешным предпринимателям (получающим доходы, в основном, в торговле и сфере обслуживания), работникам процветающих отраслей (в первую очередь, нефтегазовой) и суперведомств – МВД, МЧС, МПС. За бортом осталась основная масса бюджетников, работников обычных предприятий, жителей малых городов и сельской местности. И это притом, что в России в избытке имеются абсолютно все материальные факторы, необходимые для удвоения нынешних объёмов жилищного строительства – до 70-80 млн. кв. метров.

Что можно сделать, чтобы это удвоение стало реальностью, а жильё при этом стало доступным большинству населения? Прежде всего, надо всеми возможными способами снизить стоимость жилья. Надо отказаться от практики обязательной передачи части вновь вводимого фонда местным исполкомам. Она ведёт к расслоению населения на два полюса – малой прослойки тех, кто может позволить себе купить жильё, и тех, кому остаётся надеяться только на социальное жильё; гражданин со средними доходами и без льгот при этом вообще теряет все шансы. Всё жильё должно продаваться застройщиками на коммерческой основе, а социальное жильё должно приобретаться у застройщиков за счёт бюджетных средств. Вместо бесплатного распределения среди очередников-бюджетников, нужно вводить жилищные добавки к зарплатам, возможно, в виде жилищных сертификатов или подобных суррогатных денег ограниченного применения («только на жильё»). Добавки должны реально отражать фактическую стоимость жилья. Нужно ввести налог на недвижимость, что благотворно скажется на стоимости жилья. Ибо владение роскошными особняками повлечёт за собой необходимость выплачивать каждый год круглую сумму в виде налога на недвижимость. Объёмы строительства «элитного» жилья несколько сократятся в пользу больших объёмов «стандартного». Кроме того, ежегодные заметные выплаты умерят аппетиты спекулянтов, которые сейчас, в отсутствие такого налога, могут позволить себе вложить средства в квартиры, с целью выгодно перепродать их через год-два, и не сдают их за время ожидания. Таким образом, налог на недвижимость уменьшит объём спекуляций и снизит темпы роста цен.

Специфическое понимание проблемы
Осознаётся ли суть проблемы нынешним руководством России? Судя по всем признакам, нет. Именно такой вывод можно сделать при самом беглом обзоре мер, предпринятых за последние годы. Чтобы не быть голословными, процитируем недавнее интервью Аркадия Дворковича, руководителя Экспертного управления Администрации Президента РФ (на момент дачи интервью – заместителя министра экономического развития и торговли РФ), в котором содержится краткий рассказ о проведённых за последние годы изменениях налоговой системы:
«Налоговые системы в разных странах отличаются не тем, какие налоги используются, а соотношением элементов налогообложения. Та система, которая у нас была до 2000 года, обладала несколькими признаками:
- высокие по совокупности ставки налогообложения,
- большое число налогов,
- сложность исчисления налогов и их администрирования,
- избыток нормативных актов,
- большое количество льгот.

Налоговая система не была сбалансирована с точки зрения налоговой нагрузки на разные формы экономической активности (потребление, инвестиции, финансовую деятельность). Результат – массовый, широкомасштабный уход налогоплательщика от уплаты налогов. Суммарная ставка была очень высокая (предприятие должно было платить более половины своего дохода), реально они платили не более 25-30 процентов дохода, а в некоторых областях – менее 10 процентов. Следствие этого – непрозрачность бизнеса, непривлекательность его для инвесторов. Государство все время недобирает намеченную сумму и постоянно пытается установить более высокие налоги, чтобы собрать больше, и это имеет обратный эффект.

«Кривая Лаффера» – зависимость поступлений налоговых доходов бюджета от ставки налогообложения – представляет собой кривую, пик которой лежит близко к ее середине (точнее в области 30-40 процентов налоговых изъятий). Это означает, что до определённого момента, при повышении ставки налога, доходы бюджета растут. А с определённого момента ставки повышаешь, а доходы бюджета, наоборот, падают. До 2000 года мы находились в правой части кривой, доходы бюджета постоянно падали. В 2000 году стали снижать налоговые ставки и двигаться к верхней точке. Сейчас мы близко к ней. Ещё есть резервы по увеличению сборов, т.е. мы все ещё в правой части, но уже достаточно близко к вершине.

Сейчас всем понятно, что налоговые проблемы это проблемы не только госбюджета, но и – бизнеса. В 1998 году налогов было собрано меньше, чем всегда. Все решили, что платить при таком налогообложении не имеет смысла. Государство оказалось банкротом, вследствие чего произошел кризис. Проблемы стали очевидны всем. В 2000 году было принято решение о снижении налогов, которое обсуждалось весь 1999 год, сначала неформально, потом в рамках правительственной программы долгосрочного развития, которую готовили для Президента. И сегодня ситуация в налоговой сфере гораздо лучше. <…>
Налоговая реформа происходит. Если сравнить баланс легально работающих предприятий три года назад и сегодня, будет видно, как сильно снизилась доля налоговых платежей, и повысилась собираемость, у тех, кто только что вышел из тени – до 3/4 или полной выплаты. Шестьдесят процентов с выручки платили только 25 процентов предприятий. Мы снизили суммарную ставку, условно говоря, до 40 процентов, и число «уклонистов» сократилось до 30-35 процентов. В результате реальные сборы растут. То же самое – в сфере налогообложения личных доходов. Вместо прогрессивного налога со ставками от 12 процентов до 35 процентов мы ввели подоходный налог с единой ставкой 13 процентов.

Теперь многие стали получать зарплату легально, число таких людей увеличивается. Это результат.

Раньше производились отчисления в четыре фонда: пенсионный, социальный, медицинского страхования и занятости. В каждый надо было платить отдельно. Мы ввели единый социальный налог, объединивший все эти платежи в один. Сумма налоговой выплаты сократилась с 39,5 до 35,6 процента (Фонд занятости сейчас ликвидирован). Причем для выплаты единого социального налога используется регрессивная шкала, при которой ставка налога постепенно снижается до двух процентов (при очень высоком уровне зарплат).
Следующее большое изменение – по налогу на прибыль. Здесь действовала ставка 35 процентов, но для разных категорий налогоплательщиков было установлено много льгот. Налоговая нагрузка на прибыль в среднем по экономике (так называемая эффективная ставка налога) в результате оказывалась на уровне 18-20 процентов. Теперь ставку уменьшили до 24 процентов, льготы отменены, и ограничения на расходы, которые можно вычитать из доходов для определения налогооблагаемой прибыли, почти все сняты. Сумма расходов, которые теперь можно списывать на себестоимость, увеличилась в полтора раза. Реальная нагрузка на предприятия, которые пользовались льготами, либо не изменилась, либо повысилась, но уменьшилась для тех предприятий, которые ими не пользовались. Таким образом, мы выровняли налоговое бремя на налогоплательщика, и, сегодня предприятия не используют дополнительные схемы, чтобы уменьшить налоги.
Еще один важный элемент реформы – налог на добычу полезных ископаемых, в частности нефти. Раньше этот налог состоял из нескольких частей. Во-первых, существовал акциз в размере 66 рублей на тонну – ничтожная сумма. Кстати, до кризиса 1998 года он составлял почти 10 долларов – гораздо более существенную величину. Во-вторых – роялти (плата за недра) в размере 6-16 процентов от выручки. В-третьих – налог на воспроизводство минерально-сырьевой базы – от нуля до десяти процентов. Так выглядело налогообложение добычи полезных ископаемых до 2001 года. Плюс, конечно, экспортная пошлина – от нуля до 45 долларов за тонну, в зависимости от цен на нефть. Совокупная налоговая нагрузка составляла 55-60 копеек с рубля выручки. Реально они платили 25-30 процентов, используя трансфертное ценообразование, перенесение налогов из одного региона в другой (Калмыкия, Мордовия, Северокавказские республики, Чечено-Ингушетия, например, – наши внутренние оффшоры), минимизирующее налог на прибыль. Всё, кроме экспортных пошлин, мы решили ликвидировать. Теперь есть один налог в рублях на тонну. Теряет смысл трансфертное ценообразование (оно по-прежнему существует, но уже не является вопросом налогообложения). Сумма налогов сейчас зависит от мировой цены, налог увеличивается пропорционально цене. Скрывать теперь нечего. Нагрузка составляет не 60 процентов с выручки, а 25-50 процентов. Система стала справедливой. Государство получает ренту за цену нефти. Шкалу экспортной пошлины тоже зафиксировали в законе. Чем выше цена, тем выше экспортная пошлина. В результате мы стали больше получать в бюджет за счет экономического роста. Во всяком случае, мы не получаем меньше.

Кое-что ещё предстоит сделать. Во-первых, налоги на малый бизнес – НДС, налог на прибыль и другие налоги числом шесть – надо заменить одним налогом. Во-вторых, имущественные налоги (на собственность граждан, на предприятия, на недвижимость) надо сделать максимально прозрачными и простыми.

Таможенные пошлины и экологические платежи тоже необходимо упростить. И, наконец, надо ликвидировать налоги, взимающиеся с выручки предприятий. До недавнего времени действовали два оборотных налога – 2,5 процента на содержание соцкультбыта и 1,5 процента в дорожные фонды, итого – 4 процента. В нынешнем году с оборота взимается уже 1 процент, а в следующем году решено снизить до нуля» (15).
То, что вы только что прочитали – страшная вещь. Как видно из слов Дворковича, экономическое руководство России не только не осознаёт проблемы спросо-ценового дисбаланса, но и доламывает последние опоры, ослаблявшие его действие на ликвидируемую треть экономики. Во-первых, под предлогом увеличения собираемости налогов, отменена прогрессивная ставка подоходного налога. Более того, дополнительный ЕСН, взимаемый с фонда оплаты труда превращён в регрессивный!

Так, налогообложение одного работника перерабатывающей промышленности, получающего менее 280 000 руб. в год, составляет 26% ЕСН + 13% подоходного налога = 39%. К этому надо прибавить 18% НДС, который уменьшает факторный доход на труд работника. Итого, у низкооплачиваемого работника отбирается 39+18=57 рублей из созданных его трудом 118, что составляет 57:118=48%! Чубайс же, годовая зарплата которого – миллионы рублей, заплатит в виде ЕСН 105 тысяч и 2% с суммы, превышающей 600 тысяч! Право же, при консолидированном бюджете в 1/3 ВВП (пусть даже вместе с внебюджетными фондами эта цифра и вырастает до 35-40 ВВП) изымать почти половину доходов у самых бедных вполне соответствует общей философии Дворковича, согласно которой богатство и должно перераспределяться от бедных к богатым! Впрочем, по сравнению с максимальной ставкой ЕСН 35,6%, действовавшей до 2003 г., это ещё ничего…

В ставках ЕСН не делается никакого различия между источниками доходов, между «рентной» и «трудовой» составляющей в них в зависимости от отрасли. Таким образом, из-за регрессивного характера налогообложения, дифференциация доходов между отраслями с разной рентной составляющей и социальная дифференциация не сокращаются, а усиливается налоговой системой. Заметим, что это не имеет ничего общего с реальным устройством налоговой системы в западных странах. Так, на Западе прогрессивный подоходный налог играет не только социальную роль выравнивания доходов между разными слоями населения, но и экономическую роль сближения доходов между профессиональными группами, занятыми в разных отраслях с разной производительностью и разной долей земельной ренты. В России же, где одинаковые усилия в разных отраслях приносят доходы, отличающиеся в разы – ещё больше, чем в Канаде, – введена регрессивная налоговая система, поощряющая расслоение населения на два полюса и ликвидирующая всякую возможность возрождения обрабатывающих производств!
Впрочем, было бы несправедливо говорить, будто льгот по выплате ЕСН ни для кого не сделано. Эти льготы распространяются на жителей Крайнего Севера, фермеров с ремесленниками и… предпринимателей с адвокатами (17).

Ну ладно, предположим, народам Крайнего Севера надо смягчить условия быта. Но что за радость в дальнейшем разбухании базарной торговли («индивидуальных предпринимателей») и адвокатского труда? Неужели у нас до сих пор недостаточно «юристов»? Понятно стремление поддержать сельское хозяйство, но почему льготы делают привилегии только одному организационному типу производства в сельском хозяйстве – фермерскому? А вдруг колхоз эффективнее? Как это вяжется с рыночным подходом и равноправием всех форм хозяйствования? А вот и свежая новость, от 4 июля 2006 года. «Госдума снизила налог для ИТ-компаний… Действие законопроекта распространяется на российские организации, получающие 90% доходов от разработки и реализации программного обеспечения и баз данных и оказывающие услуги, связанные с разработкой, адаптацией, модификацией, установкой, тестированием и сопровождением ПО. При этом 70% доходов такие организации должны получать от иностранных лиц и компаний, то есть от оффшорного программирования» (18). Но откуда следует, что именно в оффшорном программировании лежит «золотая жила» для России, а не в машиностроении? Где анализ конкретной ситуации в России, показывающий, что обезьянничанье вслед за Индией принесёт России успех?

Отдельного рассмотрения заслуживают ссылки Дворковича на кривую Лаффера. Заметим, что предлог увеличить собираемость налогов и поощрить выход из тени – чисто доктринёрский. Если человек со сверхвысокими доходами не хочет платить подоходный налог по ставке 35%, то из этого никак не следует, что государство должно идти ему навстречу и снижать налог втрое. Из этого следует только то, что неплательщик налогов подлежит наказанию в соответствии с Уголовным Кодексом. Никого почему-то не смущают многочисленные процессы в США за уклонение от уплаты налогов, но журналистская братия бросилась на защиту Ходорковского, когда в неуплате налогов, в том числе и через «серые» схемы трансфертного ценообразования, разоблачили его! Ведь это же требует минимальных затрат государства: тщательная бухгалтерская проверка, некоторые судебные издержки – и казна пополняется миллиардами долларов неуплаченных ранее налогов!

Впрочем, не менее интересно было бы посмотреть, как и зачем «кривая Лаффера» была введена в экономико-политический оборот. С этой целью приведём ещё одну цитату из учебника по истории экономических учений:

«В этом отношении показательна история кривой Лаффера. В ходе своей первой предвыборной кампании 1980 г. Р.Рейган обещал: 1) снизить налоги; 2) увеличить военные расходы; 3) сократить, а потом и ликвидировать дефицит бюджета. Очевидно, что эти обещания плохо стыкуются друг с другом: откуда взять деньги на военные расходы, если налоги сокращаются, и как в таком случае можно сбалансировать бюджет? Дабы закрыть брешь в программе президента его сторонники использовали так называемую кривую Лаффера, графически отображающую идею, что с повышением налогов поступления в казну увеличиваются лишь до определённого момента, после которого дальнейшее усиление налогообложения имеет обратный эффект. В свете этой идеи экономическая программа Рейгана стала выглядеть более связной. Предполагалось, что сокращение налогов усилит трудовую мотивацию, увеличит общую эффективность экономики, даст толчок экономическому росту, расширит налоговую базу и облегчит собираемость налогов. В результате поступления в казну возрастут настолько, что откроется возможность как для расширения военных расходов, так и для постепенной ликвидации дефицита бюджета.

Гипотеза Лаффера подверглась эмпирической проверке. Расчёты показали, что сокращение налогов действительно способно стимулировать экономический рост, однако не в такой степени, которая могла бы обеспечить увеличение доходов государства.

Тем временем сторонники сокращения налогов развернули мощную пропагандистскую кампанию в поддержку кривой Лаффера, включая широкое привлечение средств массовой информации и индивидуальную работу с законодателями. Причём аргументация строилась не столько на цифрах и фактах, сколько на красноречивых рассуждениях о соответствии их проекта духу американского индивидуалистического капитализма: человек работает не для того, чтобы платить налоги, идущие на содержание неэффективной бюрократии и оплату досуга бездельников, не желающих искать работу.

Таким образом, на чаши весов были положены научное доказательство бесперспективности сокращения налогов в виде эмпирической проверки кривой Лаффера – с одной стороны, и вненаучные способы убеждения необходимости налоговой реформы в виде риторики и морализаторства – с другой. Убеждение оказалось сильнее доказательства. Кривая Лаффера вошла важной составной частью в «рейганомику» и реформа была всё-таки проведена» [(10) с.359].
Что больше всего поражает в «экспертном» сообществе современной России (мы говорим не о реальных специалистах, а о тех «экспертах», которые бесконечно мелькают на телеэкранах), – так это то, что даже в шарлатанстве и фальсификации они неспособны создать ничего нового и перепевают американские придумки двадцатипятилетней давности. Стоит ли после этого удивляться, что программа «500 дней» до боли напоминала предложения экспертов МВФ для Советского Союза? Ну, при чём тут рост доходов российского бюджета к сокращению налогов? Кому не ясно, что увеличение бюджета обусловлено не снижением налогов, а ростом цен на нефть? В этих условиях гордые рапорты замминистра о том, как удалось увеличить бюджет за счёт снижения налогов, больше всего напоминают бессмертное «Мы пахали»!
Ничуть не меньше удивления вызывает гордость Дворковича по поводу выравнивания налога на прибыль. В этой связи необходимо отметить два аспекта. В самом деле, принятая в 90-х практика «особых экономических зон», освобождавших от прибыли фирмы, формально прописанные в некоторых субъектах федерации, не способствовала экономическому развитию последних, зато стала рассадником коррупции и уклонения от уплаты налогов для компаний, реально действовавших в других регионах. Поэтому отмену этих лазеек можно только приветствовать: для «подтягивания» отсталых регионов есть более здоровые средства (налог на недвижимость и земельный налог, развитие инфраструктуры, программы переобучения рабочей силы и др.).

Проблема в том, что наряду с региональными льготами по налогу на прибыль, одним махом была ликвидирована и льгота, высвобождающая от налогообложения реинвестируемую часть прибыли! В результате налоговая нагрузка на обрабатывающие отрасли, активно реинвестировавшие получаемую прибыль, выросла, налоговая нагрузка на сырьевиков и внутренние отрасли – снизилась. Даёшь усиление дисбаланса! Как тонко сострил Дворкович, «система стала справедливой». По существу, государство облегчило себе жизнь, отказавшись разбираться в неравных условиях хозяйствования разных отраслей и компенсировать разницу за счёт дифференцированных налогов. Как будто проблема исчезает от того, что на неё закрывают глаза. Мы не говорим, что льготы по налогу на прибыль – самое лучшее решение для выправления дисбаланса (как раз мы предлагаем другое), но если уж стоит выбор между злоупотреблениями при использовании льгот и отсутствием льгот для обрабатывающей промышленности вообще, мы бы предпочли первое. Нельзя принимать аргумент, будто увеличение доходов бюджета в связи с экономическим ростом вызвано именно унификацией налогов. Никто не доказал, что экономический рост, связанный с ростом цен на нефть, ускоряется, а не замедляется унификацией налогов. «Кривая Лаффера» – слишком грубый инструмент для исследования российской экономики. Дисбаланс вызван не общим уровнем налогообложения (намного ниже, чем в европейских странах), а распределением налоговой нагрузки. Вопрос о том, пойдёт ли российский гражданин работать в машиностроение, решается не при сравнении «чистой зарплаты» на машиностроительном заводе машиностроении с физиологическим минимумом, а при сравнении «чистой зарплаты» на этом предприятии с «чистой зарплатой» в нефтяной или оптовой компании. Соответственно, вопрос о том, будет ли в России несырьевой рост и какой, определяется, главным образом, не налогообложением экономики в целом, а соотношением налогообложения сырьевой и перерабатывающей промышленности.

Рапорты по поводу снижения оборотных налогов (налог с конечных продаж – типичный пример оборотного налога) и «упрощения» (читай, унификации на основе снижения) таможенных пошлин можно особенно не комментировать: мы уже показывали, что обрабатывающей промышленности эти меры никак не помогут. А вот настоящим апогеем интервью стал отчёт об упрощении системы налогообложения нефтедобывающей промышленности. Что же «справедливого» в том, что налоговая нагрузка снизилась с 60% до 25-30%? (Пусть даже Дворкович, возможно, и приврал насчёт масштабов снижения налоговой нагрузки, потому что не понимает роли НДС и подоходного налога, – мы сейчас обсуждаем теоретическое понимание проблемы.) Быть может, если бы с самого начала не было допущено массовое уклонение нефтяной отрасли от налогов, то и сырьевого перекоса не было бы? Совершенно ясно, что снижение налоговой нагрузки на нефтедобывающую отрасль ведёт только к её дальнейшему непроизводительному раздуванию! Как можно заменять всё многообразие налогов, при совершенно разных условиях добычи на разных месторождениях, одинаковым НДПИ и одной экспортной пошлиной? Это ведь приводит только к сверхприбылям на использовании более выгодных месторождений, то есть опять способствует непроизводительному перетоку ресурсов на более лакомые места.
Напоследок прокомментируем высказывание Дворковича по поводу ухода нефтяных компаний от налогообложения через подставные фирмы. Чтобы было понятнее, о чём идёт речь, процитируем доклад Н.Петракова «Проблемы налогообложения нефтяной отрасли России»:
«Эксперты Счетной палаты оценили ежегодные потери федерального бюджета от использования нефтяными компаниями схем минимизации уплаты налогов в $2-4 млрд. При этом даже госконтролеры вынуждены признавать, что прямых нарушений законодательства у нефтяников нет. Схема, использовавшаяся, например, «Сибнефтью», была следующей: компания осуществляла деятельность через сеть зарегистрированных в Калмыкии – льготной зоне налогообложения – юридических лиц, которые покупали нефть по цене 1300 рублей за тонну, а продавали ее по цене в 2-3 раза выше. Для минимизации налогов использовались также и общества инвалидов, которым закон предоставляет существенные послабления по налогообложению. В результате пользования социальными льготами компания смогла снизить ставку налога на прибыль с 35% до 5%» (19).

Но каким путём «решена» эта проблема? Вместо того чтобы пресечь подобные схемы, например, путём отмены региональных льгот, государство снизило налоги на компании нефтяной отрасли повсюду – не только в Калмыкии, но и в других регионах. Читай, просто подарило нефтяным компаниям ещё один жирный кусок. Характерно, что и сам Дворкович признаёт, что «проблема трансфертного ценообразования» (читай, бесконечной цепочки паразитических дочерних фирмочек, покупающих друг у друга нефть и алюминий) осталась, то есть ресурсы как были распределены неэффективно, так и остались. И с самого начала дело было не в избыточных налогах на нефтяную отрасль, а в недостаточно жёстком их изъятии, позволяющем существовать паразитическим цепочкам перепродаж. Чему радоваться-то?

Но, может быть, лучшее положение сложилось в кругу экспертов, не входящих напрямую во власть, и оттуда вот-вот рекой польются идеи по устранению сырьевого перекоса? Есть опасения, что и это не так. Возьмём для примера доклад члена-корреспондента РАН, первого заместителя директора Института мировой экономики РАН А.А.Дынкина «Природная рента: великий шанс или великая иллюзия?» (20). Как нетрудно догадаться из названия, доклад сводится к тому, что «возможности увеличения и дифференциации… изъятия [ренты], без ущерба для экономического роста, не велики». Собственно, и начинается доклад с заблаговременного высмеивания и оглупления идеи перераспределения налоговой нагрузки между отраслями: «Очевидно, что на фоне высоких цен на углеводородное сырье возникает соблазн «отнять и поделить», а размеры «экспроприации» зависят от степени популизма и идеологии. Уже дискутируется круг «получателей дохода от природных ресурсов»: если будут получать дети, то с какого возраста?, что делать с «лицами постоянно проживающими на территории страны, но не имеющими гражданства РФ?»». Разберём один из типичных пассажей, обосновывающих сформулированный тезис:
«Очень часто повышение налоговых изъятий в энергетическом комплексе – рассматривается не как резерв политики доходов, но как резерв государственных ассигнований для «промышленной политики», т.е. «адресной» помощи авиапрому или автопрому и т.д. – в зависимости от личных вкусов, пристрастий или интересов. Т.е. предлагается возврат к Госплановской экспортно-ориетированной модели, сложившейся в СССР с начала 70-х годов. (Вспомним знаменитую «Программу ускорения на базе машиностроения»).
В рыночной экономике рационально идти не по пути ухудшения условий хозяйственной деятельности в одних секторах и централизованному перераспределению ресурсов в другие, а по пути создания привлекательных условий инвестирования в отраслях «хай-тека», повышения устойчивости и капитализации энергетических компаний, развитию надежной финансовой системы. Это позволит через систему инвестирования сбережений домашних хозяйств, при помощи банковской системы, пенсионных фондов и страховых компаний не только обеспечить потребности этих компаний в долгосрочных инвестициях, но и защитить сбережения, повысить их доходность и тем самым рыночными методами сделать природную ренту более равнодоступной всем экономическим агентам, включая домашние хозяйства. Сегодня вполне справедливо утверждение: «Ваши будущие пенсии зависят от капитализации России или другими словами от рыночной оценки ее наиболее эффективных и устойчивых компаний»».
Прежде чем обходить к обсуждению процитированных абзацев по существу, обратим внимание на тон «экспертного» доклада члена-корреспондента. Во-первых, точка зрения оппонентов с самого излагается предельно грубо и с откровенной насмешкой, приводится сравнение с якобы недееспособными программами Госплана (хотя реформаторам у той «недееспособности» ещё учиться и учиться). Во-вторых, ответ замдиректора построен целиком в стиле «вещания» – сообщения с высокой трибуны якобы прописных истин, которые вещатель заведомо не собирается научно обосновывать с помощью эмпирических данных и/или логических моделей.

Между тем, чуть ли не каждая фраза в цитате вызывает больше недоумения, чем согласия. Сразу заметим, что сама по себе идея перераспределения финансовых ресурсов из сырьевых отраслей в передовые области машиностроения – самое естественное следствие нашей модели спросо-ценового дисбаланса: такое перераспределение, будучи грамотно проведённым, одновременно снизит разбухание сырьевых отраслей и расширит спрос на продукцию машиностроения. Непонятно, что смешного в развитии экспортно-ориентированного машиностроения. Неужели Дынкину нравится, что доля машин в экспорте даже уменьшается – 9,5% в 2002, 9% – 2003 г., в то время как экспорт сырой нефти составил 28% в 2003г.? Чем плоха идея не просто прожирать часть собранных в бюджет денег, а инвестировать их в пострадавшие отрасли? Тем более что, как неоднократно показывалось, это повлечёт более выгодное размещение ресурсов, чем нынешнее «рыночное»… Неужели автор не в курсе, что многие отрасли промышленности, составляющие ныне локомотив американской экономики (Интернет, авиастроение и др.) поднялись именно благодаря централизованному перераспределению средств от «традиционных» отраслей во время «рейганомики»? Или экономика США «нерыночная»?

Второй абзац цитаты вообще не поддаётся однозначной трактовке, при которой он был бы неабсурден. Как можно создать привлекательные условия инвестирования в отраслях «хай-тека», не ухудшая условия хозяйствования в сырьевых отраслях по сравнению с высокотехнологичными? Ведь любое действие, даже улучшение бюрократического аппарата, требует затраты хоть каких-то ресурсов, у которых есть альтернативное применение. Поэтому ради улучшения в «хай-теке» придётся хоть чем-то поступиться в сырьевых отраслях. Далее, монопольное присвоение ренты собственниками и работниками нефтяных компаний опирается на принципиально нерыночный механизм государственной защиты собственности (в связи с которой государство несёт прямые и альтернативные издержки). Нет никаких оснований утверждать, что изъятие этой ренты «должно» осуществляться только рыночными способами. Нет никаких оснований утверждать, что только рыночные транзакции (основанные на чисто добровольном свободном обмене с повышением полезности для обеих сторон), без вклада системы перераспределения и даров, заставят монопольных присвоителей природной ренты сделать её достаточно доступной для другой части общества. Любовь эксперта к «хай-теку» была бы понятнее, если бы он указал, что массовый инновационный процесс в высокотехнологичных отраслях быстрее развиваются не с нуля, а при наличии достаточного внутреннего спроса от своей развитой промышленности и достаточной базы в виде высокоточного машиностроения и других отраслей… которые сейчас не функционируют и возрождать которые эксперт не предлагает. Да и нет никаких гарантий, что в компьютерном «хай-теке» (судя по всему, представления нынешнего экспертного сообщества о высоких технологиях сводятся к персональным компьютерам) Россия может достичь большей производительности, чем в том же авиастроении.
Наконец, особого рассмотрения заслуживает упоминание автором высокой капитализации российских сырьевых компаний как якобы одной из важнейших целей российской экономики. Тут необходимо пояснить, что имеется в виду. Акционирование компаний является на Западе важнейшим инструментом оптимизации размещения и использования капитала. Так, в США курс акций зависит от прогнозируемых дивидендов, т.е. прогнозируемой прибыли компаний, а доходы менеджеров зависят от курса акций управляемых ими компаний. При этом свободная купля и продажа акций служит очень важной цели – упрощает враждебные слияния и поглощения, что, теоретически, способствует наиболее эффективному использованию капитала. Приведём такой пример. Представим некую компанию (ОАО), которая плохо управляется и потому приносит владельцам акций слишком маленькие дивиденды. Тогда акции оцениваются мало. Другая компания, конкурент первой, знает, как управлять той же собственностью с большей прибылью. Тогда она скупает контрольный пакет акций первой компании, сменяет её менеджмент и ставит нового управляющего, который быстро наводит порядок и повышает прибыли компании. Если операция оказывается успешной, то прибыль второй компании, осуществившей враждебный захват первой, повышается за счёт разницы между повышенным уровнем прибыли и процентом c заёмных средств, на которые она выкупила контрольный пакет акций. Заметим, что описанная система работает только в США, и то с большими огрехами. В Японии и Германии акции компаний находятся на основе долгосрочного владения у связанных с компанией банков и смежников, что выстраивает совершенно другие стимулы для размещения капитала и ведёт к другому функционированию рынка ценных бумаг. Мы не будем сейчас разбирать эту большую тему. Важно тут то, что российские реформаторы стали копировать американскую систему функционирования акционерного капитала, не позаботившись обеспечить те условия, которые делают эту систему эффективной. О чём идёт речь в данном случае? Освоив огромные просторы с богатейшими месторождениями, российский народ обеспечил себе огромную природную ренту, которую мог бы сейчас смело расходовать на общенациональные цели. Ведь изъятие в бюджет природной ренты не снижает стимулов к экономическому развитию, потому что предельный продукт в отраслях при таком изъятии по-прежнему достаётся владельцам факторов производства «труд» и «капитал», а отдавать труду и капиталу больше, чем предельный продукт, как мы видели, контрпродуктивно. Вместо этого была проведена мутная «приватизация», которая разделила природную ренту между собственниками и работниками этих компаний, получающими куда больше, чем предельный продукт их капитала и их труда. Теперь часть природной ренты, созданной усилиями всего народа, «просто так» отдана и акционерам компаний. Совершенно невозможно понять, как, по мнению эксперта, наши будущие пенсии зависят от приобретения клуба «Челси» на доходы собственника такой компании, а вот надежды на высокую капитализацию сырьевых компаний следует прокомментировать отдельно. Во-первых, очевидно, что капитализация (т.е. рыночный курс акций) зависит от величины налогообложения компаний, следовательно, чем больше природной ренты будут изымать у компаний, тем меньше у неё будет оставаться прибыли для выплаты дивидендов и тем меньше станет капитализация. Таким образом, в приведённой цитате заранее предусмотрен повод для критики любого правительства, которое попробует повысить изъятие природной ренты у компаний: падение их капитализации по мере изменения налоговой системы будет преподноситься как величайшая катастрофа российской экономики (хотя доходы России при этом будут расти). Но самая “тонкая шутка” основана на том, что колебания капитализации российских нефтяных компаний, в отличие от западного случая, вообще никак не связаны с оптимизацией использования капитала компаний! В самом деле, враждебные поглощения нефтяных компаний не допускаются, а зарплату себе менеджеры компаний назначают, какую захотят. Поэтому неэффективное управление компаниями, при котором производительность труда никак не может повыситься до советского уровня, зато средства расходуются на покупку английских футбольных клубов и украинских игроков в них, или даже номерного знака автомобиля, на котором папа Римский катался по Ирландии, может продолжаться сколь угодно долго. Таким образом, вся затея с акционированием компаний является чистейшей профанацией – у России попросту изымаются огромные доходы, но при этом не достигнута даже такая минимально разумная цель акционерного устройства как оптимизация использования капитала, максимизация прибыли на него!

В завершение темы посмотрим, понимают ли проблему дисбаланса в крупном российском бизнесе. Для этого возьмём интервью бывшего председателя Госбанка СССР, Центробанка РФ, а затем преемника Ходорковского на посту главы «ЮКОСа» В.Геращенко. Слова его интересны тем, что в интервьюируемом соединены три ипостаси: бывшего реформатора и по совместительству консерватора во власти; нынешнего бизнесмена, на которого обращены те самые реформы; и независимого эксперта, объективно оценивающего реформы и положение бизнесменов во время дачи интервью. Мы приведём из этого интервью только один фрагмент – тот, где речь идёт об инфляции. Напомним вывод из модели Тугрикии и Талерии. Обменный курс устанавливается по принципу выравнивания цен на обмениваемые товары. Одной из ложных теорий обменного курса является версия, что обменный курс должен примерно совпадать с паритетом покупательной способности (ППС), то есть чтобы стоимость некоторой корзины благ, в которую входят как обмениваемые, так и необмениваемые товары, совпадала в двух странах. Но в России необмениваемые товары относительно дешевле, чем на Западе – из-за разницы в производительности и разницы налоговых систем. При этом обменный курс рубля к доллару ниже, чем получился бы по паритету покупательной способности, что даёт сонму экспертов основание вопить о якобы «недооценке» рубля при нынешнем обменном курсе. Но повышение его «оценки», то есть приближение обменного курса к ППС равносильно приближению соотношения цен на обмениваемые и необмениваемые товары к тому, которое установилось на Западе, а одновременно – и увеличению отставания в производительности внутренних отраслей России от аналогичных отраслей на Западе. Именно это и происходит во время нынешней инфляции, которая проявляется преимущественном повышении цен на обмениваемые товары при относительно стабильной цене необмениваемых, что всё более затрудняет положение обрабатывающей промышленности по сравнению с обслуго-сырьевыми отраслями. Когда же обменный курс совпадёт с паритетом покупательной способности, то, в условиях неизменной налоговой системы, это будет означать, что всякая деятельность в перерабатывающей промышленности, за исключением нескольких анклавов, невозможна – все ушли в сырьевики и обслугу. В этих условиях ратовать за скорейшее приведение обменного курса в соответствие с ППС может только дурак или вредитель, сознательно желающий окончательно добить обрабатывающие отрасли через повышение курса рубля, чтобы оставить в российской экономике только сырьевиков и их обслугу. И вот читаем в интервью Геращенко:
«– А то, что мы в России дошли до 9% [инфляции], – это уже достижение. Почему не получается меньше? Тут, на мой взгляд, несколько причин. В том числе из-за недооцененности рубля, доставшейся нам в наследство от кризиса 1998 года. Тогдашняя нехватка долларов и иные причины тому способствовали. Если брать паритет покупательной способности, то должен быть совсем другой курс.
– Вы тоже считаете, как некоторые экономисты, что 15–16 рублей за доллар – это нормально?
– Да» (21).

Подведём итоги . Спросо-ценовой дисбаланс, разрушивший в 90-е годы народное хозяйство, не только не исчез, а продолжает доламывать структуру российской экономики. Основной жертвой этого процесса стали наиболее технологичные отрасли промышленности, связанные с глубокой переработкой и производящие обмениваемые товары, а также лёгкая промышленность и животноводство. Характер нынешней инфляции, приходящейся на необмениваемые товары, усугубляет положение. Ясно, что банковский процент не может быть ниже уровня инфляции. Какой дурак будет брать кредит под 15% годовых на организацию производства обмениваемого товара, если через пару лет цена этого товара не изменится, а цена необмениваемых товаров, используемых в производстве, вырастет ещё процентов на 40? Ясно, что уничтоженная треть экономики в этих условиях никогда не поднимется! Неадеватность налоговой системы влечёт тяжёлые перекосы в распределении национального дохода и создаваемых при этом стимулах. В России мало инвестируют не только из-за наплевательского отношения к будущему. Состояние спроса, цен и налогов искусственно сузило сферы выгодного инвестирования внутренними и экспортно-сырьевыми отраслями, а налоговое законодательство поощряет сиюминутное потребление вместо сбережения и инвестирования. Перекос в распределении национального дохода не даёт решить даже застарелую жилищную проблему, несмотря на наличие для того всех материальных условий.Структурная ущербность российской экономики заключается в нарастающем обслуго-сырьевом перекосе, который характеризуется непроизводительным разбуханием сырьевых и внутренних отраслей за счёт перерабатывающей промышленности и неэффективным распределением трудовых и капитальных ресурсов. Регрессивная налоговая система, унифицированная по видам промышленной деятельности, но с непонятными привилегиями для торговцев и адвокатов, усугубляет положение. Продолжается деградация кадрового потенциала, односторонне ориентированного на обслуго-сырьевую деятельность, реальная производительность труда в которой, в лучшем случае, не растёт.В этих условиях исключительно негативную роль играет деятельность «экспертного» сообщества, направленная не просто на затушёвывание проблемы, а на навязывание обществу и власти представления, прямо противоположного действительности. (Повторим, что «экспертами» мы называем не реальных специалистов, а деятелей, представленных таковыми в СМИ.) То и дело раздаются призывы к дальнейшему раздуванию сферы услуг и «малого бизнеса» за счёт обрабатывающих отраслей. И эти призывы реализуются властью в ходе дальнейших «упрощений» налоговой системы. Разумные предложения по проведению перераспределительной реформы заплёвываются с помощью дешёвых идеологических трюков олигархической обслугой с научными регалиями, а самые откровенные компрадоры откровенно мечтают, чтобы российская перерабатывающая промышленность поскорее «отмучалась» и не мешала выравниванию обменного курса рубля с ППС.

Р. Скорынин, М.Кудрявцев

продолжение следует