А.Г. Дугин вслед за Алленом де Бенуа ставит вопрос о том, что три существовавшие большие политические теории (либеральная, коммунистическая и фашистская) умерли. Последние две умерли насильственно, побеждённые и разгромленные (фашизм – коммунистами, коммунизм – либералами). Первая же (т.е. либерализм), восторжествовав над своими оппонентами, утратила свою определённость в противопоставлении с иным по отношению к себе, а потому стала «всем и ничем» – растворилась, утратила контуры и актуальность. Политическое умерло как особая сфера социального бытия, растворилось в простом бытосуществовании. Но, умерев и растворившись, оно не исчезло, освободив место чему-то иному и живому, а переродилось в симулякр, который, будучи мёртв, в своей стерильности лишён способности разложиться и стать питательной почвой, а потому всегда с нами. Утратив содержание и жизнь, превратившись сначала в пустые знаки, в совокупность мёртвых слов, механически воспроизводимых концептов и образов, а затем, деградировав до комиксных шаблонов и коммерческих брэндов, все три политические теории прошлого до бесконечности воспроизводятся в окружающем нас информационном пространстве, уравновешивая друг друга и порождая особое состояния угнетённости воли, хронической усталости и отвращения к словам, за которыми более не стоит ни социальной реальности, ни действующего живого мифа, ни аффекта, ни действования или готовности к оному. Циркулирующие пустые слова умерших политических парадигм превратились в призрачных живых мертвецов, высасывающих из людей жизненную энергию и порождающих то особое состояние тошноты, о котором писал ещё Жан Бодрийяр.
В чём причина? Очевидно, что причина заключена вовсе не в самих политических теориях, то есть не в наличии в них тех или иных логических или методологических ошибок, которые можно было бы выявить и исправить интеллектуальным усилием. В противном случае реальность выглядела бы совершенно иначе, и мы имели бы перед глазами живое столкновение идей, а не утомлённое отвращение к их виртуальным фантомам. Проблема не в самих идеологиях, не в их постулатах, логике и выводах. Проблема в принципиальном разрушении социальных механизмов действования, в лишении как отдельного человека, так и человеческих общностей воли.
Есть смысл сделать отступление и обратить внимание на содержательную глубину русского слова «воля», выражающего сущностное единство одновременно двух модусов одного и того же смысла, в других языках зачастую разобщённых употреблением для их обозначения различных понятий. С одной стороны, воля (воля вольная) есть свобода – причём, в большей степени и содержательно это «свобода для» (freedom) и лишь в качестве предварительного условия «свобода от» (liberty), которая может пониматься в ещё более узком смысле как независимость (independence). С другой стороны, воля (воля волевая) есть желание, внутреннее устремление, волеизъявление (will, wish), свободный выбор, а также способность к внутреннему усилию для достижения желаемого, для изменения и преобразования мира в соответствии со своим волением, а потому – это ещё и власть, могущество, мощь, сила (power). Эти два смысла теснейшим образом связаны, так как отражают две стороны одного и того же – произвольности, недетерминированности личности, свободы воли, свободы личностного самовыражения и самопроявления в мире, что предполагает и свободу преобразования мира в соответствии со своим желанием и замыслом, то есть способность к насилию, произволу над механистической детерминированностью «естественных» природных процессов (если только, конечно, и сама эта детерминированность не является модернистским мифом). С понятием воли теснейшим образом связаны понятия творчества, искусства, как своего рода свободной, непредопределённой эманации человеческой энергии в мир, преобразующей его. Здесь можно усмотреть аналогии с исихастским учением о Божественных Энергиях, причём эти аналогии – и даже гомологии – вполне справедливы, если учесть, что человеческая природа представляет образ и подобие Природы Божественной, хотя и искажённый и замутнённый грехопадением. В обоих случаях как Божественные, так и человеческие энергии, проникающие собой и преображающие материальный мир, струящиеся через него и его оживляющие – есть по своей сути энергии творческие, и именно их свобода и произвольность («Дух дышит, где хочет») делает мир живым. С понятием воли теснейшим образом связано и понятие власти как произвола, как могущества, предполагающие взаимодействие, столкновение двух свободных воль и покорение одной из них другой. Власть в этом случае понимается как власть личностная, одухотворённая и персональная – то есть в духе и смысле, характерном для Средневековья: как таинство, мистерия, неотделимая от личности его совершающего, как нечто, принципиально непознаваемое и супрарациональное, что, впрочем, является общим свойством любого свободного личностного проявления, будь то художественное творчество, духовное прозрение, научное озарение, интеллектуальная интуиция и т.д.
Антитеза воле и искусству (творчеству) как произволу и произвольности, как недетерминированному проявлению личностной свободы, есть технология. Технология – это то, что действует не произвольно, а необходимым образом, давая предсказуемый, заранее предопределённый результат. Технология также есть власть, но власть принципиально иной природы, нежели власть в смысле воли. Власть волевая предполагает взаимодействие свободных живых субъектов. Даже если одним из этих субъектов выступает «неживая» природа, она всё равно одушевляется способом взаимодействия с ней. Власть в смысле воли предполагает столкновение, поединок, одоление. Её реализация есть произвол, и, как и любой произвол, он непредсказуем в своём результате. Будь то поединок человека с морской стихией, покорение горной вершины, мастерство каменщика или кузнеца. Напротив, власть посредством технологии есть омертвление объекта, изгнание из него свободных энергий и свойств индивидуальной неповторимости. Технология есть умерщвление и власть над мёртвым, над тем, что лишается возможности к сопротивлению и собственной воли. Это создание, а затем расширение в бытии пространства необходимости, механистической детерминированности. Не случайно в Книге Бытия тема технологии, подмены естественного искусственным теснейшим образом связана с темой грехопадения: «И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести. И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли».
Образ этот неслучаен. Каждый камень неповторим и уникален как часть созданного Богом мира. Один камень не похож на другой ни по форме, ни по цвету, ни по твёрдости и плотности, ни по живущим и наполняющим его тонким энергиям, делающим его почти живой сущностью. Работа каменщика поэтому сложна и требует не только знания и учёта природы камня, но и постоянного творческого решения в связи с их разной формой и т.д. Иное дело – кирпич. Все кирпичи – одинаковы, стандартны как по форме, так и по свойствам. Кирпичи мертвы, в них нет особой «души камня». Работа с ними не требует чуткого внимания к их сущности, «прислушивания» к миру (то есть искусства), ими можно манипулировать как мёртвыми стандартными механическими объектами с заданными свойствами. «Башня из кирпича» выступает здесь прообразом современного секуляризованного мира, из которого изгнано не только сакральное, но даже и просто волшебно-сказочное, фольклорное – мира мёртвых стандартов, алгоритмов и технологий, в котором не остаётся места сначала природе как макрокосму, а затем и человеку как микрокосму, ибо технологический омертвляющий подход к миру как к объекту воздействия (а не субъекту взаимодействия) с неизбежностью распространяется в итоге и на самого человека, порождая политтехнологии, нейролингвистическое программирование, генную инженерию, чипизацию и киборгенизацию человека.
Технология есть уловка, манипуляция, превращение субъекта взаимодействия в объект воздействия. Технология как метод рождается в рамках и в парадигмах оккультизма, операционной магии, тесно связанной по своим корням с каббалой в частности и с особым еврейским взглядом на мир в целом, ярко выраженном в мифе о Големе. О тесном родстве Машины и Магии в своё время очень неплохо написал британский писатель, один из родоначальников жанра фэнтази Дж.Р.Р. Толкин в письме М. Уолдмену (хотя, несомненно, он понимал вопрос несколько иначе, чем его представляем мы, и не делал различия между властью как могуществом и властью как технологией). Он же, кстати, в образной форме весьма ярко выразил ту, в общем-то, расхожую мысль, что обращение к магическому (технологическому) способу власти с неизбежностью рано или поздно порабощает и того, кто к нему обратился, ибо предполагает «материализацию» и «растворение в материи», а не духовное владычество. Как бы то ни было, несомненно, что оккультизм несёт в себе чисто технологический и утилитаристский подход к миру: путём точного соблюдения формулы ритуала и заклинания получить детерминированный результат. Это антитеза равно как чуткому вслушиванию в мир художника, так и волевому личностному усилию покоряющего мир героя. Да и исторически подходы современной западной технологической по своей природе науки рождались в ядовитом тигле ренессансного оккультизма.
На заре Нового времени родилась рационалистическая концепция (ставшая впоследствии идеей-фикс «эпохи Просвещения») о возможности создать метод, действующий «объективно» и дающий одинаковый результат независимо от личности и личностных качеств этот метод применяющего. По существу эта концепция представляет собой неизбежно происходящую при переходе из состояния авторской философской концепции в состояние общественно признанной парадигмы вульгаризацию картезианства. При этом предполагалось, что такой метод возможен практически во всех сферах – в науке, в государственном управлении, в вопросах морали, даже в искусстве. Подразумевалось, что он даст возможность исключить субъективность и произвол (понимаемые рационалистами как зло) и с необходимостью водворит во всех сферах человеческой жизни разумный (и потому моральный) порядок. Реализация этого принципа (которая, правда, заняла несколько столетий) привела к тому, что из науки было полностью выхолощено творческое и интеллектуальное содержание, наука к концу XX века превратилась в фабричное производство фактов, а учёный – в рабочего, выполняющего набор чётко прописанных операций, в придаток лабораторных приборов, от которого не требуется ни интеллекта, ни широты кругозора, а только овладения техническими приёмами и точного их исполнения. Реализация этого принципа привела к вытеснению искусства и художественного творчества шоу-индустрией, представляющей собой гибрид менеджмента с прикладной рефлексологией. Массовое искусство по существу свелось к технологии вызывания самого примитивного набора элементарных эмоций, или, даже точнее сказать, физиологических реакций. В сфере же государственного устройства торжество той же парадигмы привело к полному вытеснению личностной власти технологией управления.
Парадигмы Нового Времени и, особенно, «эпохи Просвещения» объявили власть в средневековом смысле, то есть власть как сакрализованную трансляцию личностной воли, власть как произвол, злом, подлежащим искоренению. Была поставлена цель заменить диктатуру личности на диктатуру закона, действующего безличностным, «объективным» и нелицеприятным образом. Для этого была создана своего рода машина власти, но уже в XX веке бесчеловечная по своей природе «диктатура закона» закономерным образом переродилась в диктатуру технологии, диктатуру технического протокола и технической заданности. Вы можете сколько угодно кричать о своих конституционных правах не иметь личного цифрового кода, но, если в электронной форме требуется его указать, автоматизированная система не примет от вас форму, в которой вы этот код не указали. Машина работает строго по алгоритму и не слышит ваших ссылок на конституционные права.
Технология была создана как орудие власти (как над неодушевлённой материей, так и над себеподобными), но это орудие убило саму власть как функцию, ибо власть посредством технологии оказывается возможной только в рамках исполнения алгоритма, предписанного самой технологией. В итоге актор такой власти лишается возможности выбора и вынужден применять такую власть только предписанным образом, становясь в результате не хозяином, а придаточным винтиком машины власти.
Смерть власти затронула не только вершину социальной иерархии, она реализовалась на всех уровнях, лишив каждого отдельно взятого человека возможности совершения Поступка, то есть реализации своей свободы воли в моральном выборе. Вполне очевидно, что любой Поступок, любой моральный выбор есть по своей природе форма Власти, поскольку сопряжён с воздействием одной человеческой воли на другую. Человек, изолированный от общества, от возможности тем или иным образом поступать с другими людьми, оказывается лишён возможности морального выбора. Защищая «права человека» в смысле его неприкосновенности со стороны других людей, система, тем самым, уничтожает права человека так или иначе самому поступать с другими людьми, то есть лишает человека права на Поступок, лишает его свободы выбора между добром и злом. Собственно в этом и состояла мечта идеологов «эпохи Просвещения» – организовать общество таким образом, чтобы совершение зла в нём стало невозможным, а добро осуществлялось необходимым образом, а не в результате персонального личностного выбора. По большому счёту эта цель достигнута. Однако «добро», осуществляемое с необходимостью машинного алгоритма и без свободы выбора, не является добром не только в экзистенциальном и духовном, но даже и в приземлённо моральном смысле. Отсюда вопрос, который некогда своим романом с такой остротой поставил Энтони Бёрджесс: «Быть может, человек, выбравший зло, в чем-то лучше человека доброго, но доброго не по своему выбору?». Зло как свободный моральный выбор оказывается если не лучше, то, во всяком случае, человечнее, моральнее и естественнее принудительного «добра» как технологической необходимости.
Детально разработанная технология «защиты прав человека» от всякого произвола (то есть не прописанного протоколом воздействия) со стороны другого человека порождает феномен «Матрицы»: люди спелёнуты по рукам и ногам и засажены в изолированные капсулы, дабы по своему неразумию не могли нанести вреда себе или другим людям. Любое социальное взаимодействие осуществляется в виртуальном пространстве, в иллюзорном, технически контролируемом мире, «не взаправду». На уровне культуры заблокирована всякая возможность трагедии или драмы, всё превращено не просто в комедию, а в заведомый фарс. Любые ценности, предполагающие возможность жертвенности, признаны опасными и потому кастрированы, высмеяны и дискредитированы. Всё происходит «в шутку», и ничего «взаправду». Балаганная политика, балаганное искусство, балаганная наука. Любой человек, претендующий на социальный статус, известность или хотя бы просто публичность должен сперва стать клоуном. Тот, кто отказывается быть клоуном – тому на уровне безлично действующего автоматизма закрывается доступ в информационное пространство: прессе не интересно то, что не является сенсацией, то бишь скандалом. Хочешь заявить о себе – сделай это в формате, который может заинтересовать СМИ (а СМИ интересуют скандалы, девиантное поведение, эксгибиционизм «личной жизни» и т.п. – то, из чего можно сделать шоу). Чистая автоматика! В итоге все атрибуты социального престижа (деньги, известность, постоянное присутствие в медиапространстве) приобретает какая- нибудь Ксюша Собчак, из которой масс-медиа делают эталон успешности, а потому – образец для подражания для подавляющего телепотребляющего большинства (странно, что она ещё вслед за Шварценеггером не стала губернатором). Постоянными героями телеэфира становятся ничем не примечательные граждане, публично и с непременным скандалом выясняющие личные отношения и делящиеся со всей страной личными проблемами сугубо интимного характера. А какой-нибудь академик или герой войны умирают в полной безвестности и нищете, либо не воспринимаемые обществом вовсе (как не существующие в информационном пространстве), либо воспринимаемые как неудачники, «лузеры», негативные примеры того, как «не надо быть дураком». Впрочем, нельзя не отметить и того, что человек, не желающий принимать на себя роль клоуна, в окружении клоунов оказывается даже в более смешном и комическом положении, а при умелой режиссуре вопреки своей воле становится даже более клоуном, чем те, кто эту роль приняли на себя сознательно и добровольно (у тех остаётся хотя бы возможность отшутиться и сделать вид, что они дурачатся сами, а не поставлены в жалкое и смешное положение дураков объективными обстоятельствами).
Разумеется, смерть власти более всего заметна в сфере политики. Традиционно положение властителя опиралось на сакральность или, по меньшей мере, моральный авторитет, на поддержку, признание и уважение подданных. Авторитет власти, её сакральность, тщательнейшим образом оберегались, а оскорбление величия, осмеяние власти всегда пресекалось, подчас даже с большей решительностью, чем заговор или бунт. Диаметрально противоположна ситуация сегодня, когда неприкосновенность власти весьма эффективно достигается её неприкасаемостью, то есть исходит не из её сакрализации в глазах масс, а из внушаемого ею отвращения и брезгливости не только к ней самой, но и ко всей сфере её пребывания – т.е. к политике. Взаимная клоунада как власти, так и оппозиции (причём, как системной, так и внесистемной) – напомним, что вне клоунады нет доступа в информационное пространство, публике нужно шоу, зрелище, а СМИ не только ловят это желание, но и активно формируют плебейский вкус к дешёвому фарсу – приводит к тому, что массы приобретают глубокую убеждённость в том, что одни клоуны стоят других. Равнодушие масс к делам политическим как к заведомой клоунаде и их самоустранение от политики (а СМИ всегда наготове с предложениями их развлечь иными вещами и отвлечь от скучных политических клоунов клоунами более весёлыми) – вот лучшая гарантия неприкосновенности и устойчивости существующей политической системы. Роль политика оказывается совершенно жалкой – и как публичного скомороха, вынужденного привлекать к себе внимание гогочущего и жующего попкорн плебса потешными ужимками, и как бессильного винтика, имеющего возможность применять свои «властные полномочия» только единственно возможным способом, предписанным самой технической возможностью функционирования управленческой технологии. Поэтому роль политика (как, впрочем, и любая социальная роль!) в современном мире представляет крайне сомнительный предмет для устремлений честолюбца.
Итак, налицо есть функционирование безличной и бездушной машины власти. Самое неприятное в ней то, что она умертвляет мир и порабощает (вплоть до полного расчеловечивания) человечество не из жажды власти и не из каких-то жутких и тёмных планов. Она – машина, у неё нет и не может быть ни планов, ни замыслов, ни амбиций, ни собственной воли (даже трижды злой). Она просто функционирует в соответствии со своим устройством при полном безразличии к результату собственного функционирования. Но при этом она давно уже не есть орудие чьей-либо человеческой воли. Наоборот, она уже давно превратила тех, кто собирался её управлять, в послушные винтики собственного механизма. «Управлять» технологией они могут только так, как предписывает сама технология. О, да, они получили иллюзорное всевластие по своему произволу провоцировать мировые войны, организовывать мировые финансово-экономические кризисы, погружать целые страны в пучину хаоса, нищеты и беззакония. Но при этом они не имеют ни малейшей возможности изменить механику самой системы – в противном случае технология их воспроизводства как элиты нарушается, и власть выскользает из их рук в руки тех, кто лучше играет предписанную алгоритмом капиталократии роль. Кстати, у талантливого русского писателя-фантаста Михаила Харитонова в радиопьессе «Поперёк живота» есть весьма удачный художественный образ в чём-то похожей ситуации, на порядок более реалистичный и правдоподобный, нежели все фэнтазюшные сказки об «оживании» машин в духе кэмероновского «Терминатора» вместе взятые.
Технологическая машина власти, понимаемая и интерпретируемая нами как «капиталократия» (термин, впервые введённый в научный и общественно-политический оборот известным современным социальным мыслителем А.И. Субетто) на самом деле, как и всякий автоматический механизм, функционирует с полным безразличием к любой идеологии, поскольку не имеет цели. Но при этом он использует любые идеологии, превращая их в прикладные инструменты собственного функционирования (именно поэтому они и превращаются в симулякры). Что же делать? Выдумывать из головы умозрительную «четвёртую политическую теорию» (почему, кстати, только четвёртую? Почему не выдумать ещё пятую и шестую. Если уж мы считаем, что первые три умерли, должны же в мире быть альтернативы и конкуренция идей – иначе гипотетическая «четвёртая теория» сама собой рассосётся ещё не родившись, просто потому что ей не будет относительно чего определить свои рамки) совершенно бессмысленно. В условиях разрушения механизмов идеологической реализации (то есть социального действия «к цели», а не «в силу действующих причин»), в состоянии постмодернистской спелёнутости любая новосозданная умозрительная идеология или теория лишь усугубит всеобщее пресыщение избытком слов и закономерно вызовет лишь отвращение к себе, умножив и без того немалое зло. Она станет лишь очередным инструментом манипуляции, новым симулякром постмодернистской виртуальности, уничтожить который потом уже не удастся. Потому что, как верно заметил Бодрийяр «ничто не исчезает более, достигнув своего конца или смерти», но напротив, размножается и ксерокопируется до бесконечности. Так что в современном мире нужно сперва семь раз подумать, прежде чем решаться дать существование очередной призрачной мыслеформе, которая, вступив в общий хоровод нечистых симулякров, будет до конца наших дней кружить и мелькать перед нашими глазами, бесконечно преломляясь в мутном сознании почти автоматически множащей слова коллективной шизы (считающей себя или нашими сторонниками, или нашими оппонентами), отражаясь, перемешиваясь и – до неузнаваемости искажённая – глумливо тянуться к нам своими обрывками, перифразами и интерпретациями из бесконечных копошащихся помоек интернетовских сайтов, форумов, жежешек и чатов.
Но, если уж говорить о новой политической теории, то по идее она должна была бы строиться как отрицание самой технологии как принципа, с отрицания Машины, безличных функций и законов, с отрицания всего того, что было заложено картезианством и получило полное выражение в «Просвещении» – рационализма, механицизма, гуманизма, секулярности, обожествления разума и прогресса и т.д. и т.п. То есть по логике вещей новая «четвёртая политическая теория» должна была бы провозгласить возвращение от рационального механицистского мира Машины к миру образно-мифологическому, сакральному, личностному и героическому. К миру, в котором метафизика доминирует над физикой, а эстетика – над прагматикой.
Сергей Александрович Строев
