Предлагаем читателям первую часть статьи Фрэнсиса Фукуямы. Фрэнсис Фукуяма занимает кафедру Бернарда Шварца (Bernard L. Schwartz) международной политической экономии при Высшей школе международных исследований Университета Джонса Гопкинса. Вторая часть будет опубликована в завтрашнем номере Контр-тв. Перевод А.Вдовенко.


Час неоконсерватизма

Одним из наиболее эксклюзивных клубов в Вашингтоне 1990-х годов был ежегодный (торжественный) ужин редколлегии журнала The National Interest. Находясь под председательством редактора-основателя Оуэна Хэрриеса (Owen Harries) и часто начинаясь со вступительного слова Генри Киссинджера (Henry Kissinger), (это) собрание включало в себя Джин Киркпатрик (Jeanne Kirkpatrick), Ирвинга Би (Irving Bea) и Билла Кристола (Bill Kristol), Сэмюэла Хантингтона (Samuel Huntington), Пола Вольфовича (Paul Wоlfowitz), Нормана Подгорца (Norman Podgoretz), Даниэля Пайпса (Daniel Pipes), Чарльза Крютхаммера (Charles Krauthammer), Марти Фельдштейна (Marty Feldstein), Элиота Когена (Eliot Cohen), Питера Родмана (Piter Rodman) и целого ряда других консервативных мыслителей, писателей и деятелей, включая почти-что всех тех, кого теперь характеризуют в качестве “неоконсерваторов”.

Для меня, наиболее восхитительным в отношении этих ужинов была их непредсказуемость. Взгляды людей по большей части сцементировались во время Холодной войны; при том, что эта группа раскололась на два лагеря сторонников и противников разрядки, практически каждый (включая и меня самого) застолбили свои территории уже давно. Падение Берлинской стены привело к большим переменам, и больше не существовало чётких связующих нитей между нашими взглядами до 1989 года и после. Грубо говоря, главный разлом обозначился между теми, кто были в большей степени реалистами и теми, кто были в большей степени идеалистами или вильсонианцами. Но каждый пытался разрешить один и тот же фундаментальный вопрос – на гребне волны исчезновения доминирующей стратегической угрозы со стороны бывшего СССР, как теперь определить внешнюю политику страны, внезапно ставшей глобальным гегемоном? Как узко или широко можно трактовать эпонимное название этого журнала “национальный интерес”?

Так случилось, что на одном из этих ужинов Чарльз Крютхаммер впервые высказал идею американской однополярности. Зимой 1990-91 года, он в журнале Foreign Affairs написал о “часе однополярности”; в зимнем номере журнала The National Interest за 2002/03 год, он расширил границы своего тезиса, заявляя, что “час однополярности стал эрой однополярности.” А в феврале 2004 года, на ежегодном (торжественном) ужине Американского Института Предпринимательства (American Enterprise Institute), он сделал выступление, в котором, (на основании) последствий Войны в Ираке, развил свои идеи (ещё) дальше.1 Он дал определение четырём подходам к внешней политике: изоляционизму, либеральному интернационализму, реализму и своей собственной позиции, которую он определил, как “демократический глобализм,” своеобразный вид мускулистого вильсонианства (за вычетом международных институтов), стремящегося к использованию военного превосходства США для поддержания одновременно и интересов безопасности США, и демократии.

Крютхаммер – это одарённый мыслитель и его идеи стоит воспринимать серьёзно и по достоинству. Но, может быть более важно то, что его стратегическое мышление стало эмблематичным по отношению к подходам, оказывающим сильное влияние внутри внешнеполитической команды администрации Буша и за её пределами. Именно по этой причине труды Крютхаммера, в особенности его выступление в AEI, нуждаются во внимательном анализе. Имеено в этом духе наших более ранних дебатов, я предлагаю вашему вниманию эту критическую статью.

Выступление 2004 года странным образом оторвано от действительности. Читая Крютхаммера, можно оказаться под впечатлением того, что Война в Ираке –архитипичное применение американской однополярности- была безоговорочным успехом, с полным подтверждением предположений и ожидаемых результатов, на которых эта война была основана. Нет даже легчайшего кивка в сторону новых эмпиричных фактов, увидевших свет за последний год или около того: отсутствие успеха в нахождении оружия массового поражения в Ираке, вирулентный и постоянно растущий анти-американизм по всему Ближнему Востоку, растущая партизанская война в Ираке, факт того, что никакого сильного демократического руководства там не появилось, огромнейшая финансовая и растущая человеческая цена войны, отсутствие успеха в использовании рычага войны для достижения прогресса на израильско-палестинском фронте и факт того, что дружественные Америке демократические союзники по большей части не выстроились и не узаконили действия Америки задним числом.

Игнорирование этих фактов является опасным именно для позиции неоконсерваторов, которую Крютхаммер собирался определить и оправдать. В то время, как Война в Ираке превращается из триумфального освобождения в партизанскую мясорубку, другие голоса – традиционные реалисты, такие как Брэнт Скаукрофт (Brent Scowcroft), националисты-изоляционисты, такие как Пэтрик Бюкэнан (Patrick Buchanan), или либеральные интернационалисты, такие как Джон Кэрри (John Kerry) – выступят на авансцену в качестве автортетов, и они будут иметь намного больше влияния на формирование американской внешней политики после Войны в Ираке. Плохо исполненная стратегия строительства нации в Ираке отравит колодец для будущих подобных упражнений, подрывая политическую поддержку щедрому и дальновидному интернационализму дома, точно так же, как это сделал Вьетнам.

Так могло бы и не быть. Можно начать с предпосылок, идентичных крютхаммеровским, полностью согласиться с его критикой трёх остальных подходов и всё-таки представить внешнюю политику в свете совершенно отличном от того, в котором представил её он. Я думаю, что его стратегия одновременно определяет наши интересы в таком узком разрезе чтобы сделать позиции неоконсерватизма неотличимыми от реализма и, в то же время, оказывается совершенно нереалистичной в своей переоценке силы США и наших возможностей по контролю над событиями во всём мире. Наверное уже слишком поздно использовать этикетку “неоконсервативный” для чего-бы то ни было, кроме политический действий, предпринятых админитсрацией Буша, но всё-таки ещё стоит попытаться переформулировать четвёртую альтернативу, комбинирующую в себе идеализм и реализм таким отразом, чтобы дать возможность её существования на дальнюю перспективу.


Чрезмерный реализм

Крютхаммер прав, наряд с другими комментаторами, в том, что так называемый “киссинджеровский” реализм не является адекватной основой для внешней политики Америки. Некоторая степень мессианского универсализма в отношении американских ценностей и институтов всегда была неизбежным компонентом американской национальной самоидентификации: американцы никогда не испытывали удобства в отношении таких моральных компромиссов, какие предполагаются строго очерченнымии позициями реалистов. Вопрос, ставший постоянным предметом (дискуссий) на тех редакционных ужинах, состоял в поиске необходимых ограничений для идеалистического плана. Крютхаммер отвечает на этот ключевой вопрос следующим образом:

Где вмешиваться? Куда привнести демократию? Где строить нацию? Я предлагаю единственный критерий: там, где это имеет значение. Называйте это демократическим реализмом. И вот что является его аксиомой:
мы будем поддерживать демократию везде, но мы задействуем кровь и казну только в (тех) местах, где существует стратегическая необходимость, а это означает в местах, центрально расположенных (по отношению) к большей войне против экзистенцального врага, врага представляющего собой глобальную смертельную угрозу свободе.

В то время, как эта аксиома представляется ясной и прямолинейной, она маскирует ряд неопределённостей, что делает её менее чем полезной в качестве руководства для интервенций США. Первая (неопределённость) связана с фразой “стратегическая необходимость”, которую конечно можно определить более или менее широко. Кажется, что Крютхаммер занимает вначале позицию реалиста, избирая узкое определение, когда он ссылается на “экзистенциального врага” или врага, представляющего собой “смертельную” угрозу. Если эти слова имеют какой-нибудь реальный смысл, то они должны включать только угрозы, представляющие опасность нашему существованию как нации или как демократического режима. Такие угрозы были в прошлом: Советский Союз мог аннигилировать нас физически и возможно подавил бы демократию в Северной Америке. Но сомнительно, что какая-нибудь экзистенциальная угроза существует сейчас. Ирак до вторжения США определённо не был такой угрозой: он представлял собой экзистенциальную угрозу Кувейту, Ирану и Израилю, но он не имел средств, чтобы угрожать целостности нашего режима.2 Аль-Кейда и другие радикальные исламистские группировки стремятся быть экзистенциальными угрозами американской цивилизации, но на данный момент не имеют ничего и близко похожего на возможности, позволяющие осуществить их видение: они являются крайне опасными тоталитаристами, но представляют собой угрозу преимущественно режимам Ближнего Востока.

Это не значит, что Ирак и Аль-Кейда не представляли собой серъёзных угроз американским интересам: первый был очень серъёзной региональной угрозой, а вторая добилась успеха в уничтожении тысяч американцев на американской земле. Использование ОМП террористической группой против Соединённых Штатов имело-бы ужасные последствия не только для непосредственных жертв, но также и для американских свобод, что могло бы быть расценено как подрыв нашего режима. Но это всё-таки меньшая степень угрозы по сравнению с предыдущими угрозами со стороны государств. Глобальные нацистские и коммунистические угрозы были экзистенциальными и потому, что их флаги были подняты большими державами, и потому, что, в идеологическом плане, было много людей в Соединённых Штатах и везде в западном мире, не устоявшими перед искушением их идей. Исламистская угроза не имеет такой привлекательности, за исключением, может быть, в таких странах как Франция, позволивших большую иммиграцию из мусульманских стран.

Я подозреваю, что намерение использовать термин “стратегическая необходимость” на самом деле является более широким, чем это явствует из контекста его собственных слов об экзистенциональных угрозах. В конце своей аксиомы он перескакивает на нужду бороться с “врагом, представляющим собой глобальную смертельную угрозу свободе”, а в другом месте говорит о Соединённых Штатах, как о “смотрителе международной системы”, что предполагает вольное понимание собственного интереса. Означает ли “глобальная” в этой фразе угрозу, проходящую через определённые регионы, как (например) радикальный исламизм или коммунизм? Если влияние врага должно быть глобальным, то Северная Корея была бы исключена из определения “стратегической” угрозы. Или “глобальный” вместо этого означает любую смертельную угрозу свободе в любой точке мире? Означает ли это, что если “враг” представляет собой смертельную угрозу другой свободной стране помимо нас, то он будет квалифицироваться как наш “враг”? Является ли Хамаз, исламистская группировка, определённо представляющая собой экзистенциальную угрозу Израилю, также и нашим врагом? А Сирия? И если они являются нашими врагами, то почему мы должны отдать им предпочтение в нашей борьбе по сравнению с угрозами свободным странам, находящимся ближе к нам, как (например) FARC (Революционная армия Колумбии) или ELN (Армия освобождения Колумбии), которые угрожают демократии в Колумбии, или Хюго Чавес (Hugo Chaves) в Венесуэле? Что делает нечто “центральным” в этойглобальной войне? Был-ли Ирак центральным в войне против радикального ислама?

Очевидно, что аксиома Крютхаммера даёт мало практичсекой пользы для ответа на эти вопросы. Он может ответить, что применение общего принципа требует взвешенного подхода. Он, далее, может ответить, что его позиция сильно отличается от позиции других реалистов, потому что он использует демократию в качестве инструмента для продвижения стратегических интересов США – посредством перестройки политической ситуации в Ираке и превращения кровожадной диктатуры в демократию западного стиля, откроются новые возможности для всего региона, что обещает искоренение некоторых причин терроризма. Это, конечно, амбициозный и в высокой степени идеалистичный план, но именно в отношении взвешенного подхода, лежащего в осонове теперешнего проекта по трансформации Ближнего Востока этот аргумент является фатально ошибочным.



Чрезмерный идеализм

Из всех различных взглядов, которые теперь стали связывать с неоконсерваторами, наиболее странной для меня стала уверенность в том,что Соединённые Штаты могли-бы превратить Ирак в демократию западного стиля и потом двинуться по пути демократизации всего большого Ближнего Востока. Эта (идея) поразила меня своей странностью именно потому, что эти самые неоконсерваторы провели большую часть предыдущего поколения, предупреждая (например в журнале The Public Interest– бывшем однотипном с The National Interes проекте) об опасностях амбициозной социальной инженерии, и как те, кто планирует социальные проекты, никогда не смогли-бы контролировать поведение (людей) или справиться с непредсказуемыми последствиями. Если Соединённые Штаты не могут избавиться от бедности или улучшить показатели школьных тестов в Вашингтоне (Федеральном округе Колумбия), как они видят привнесение демократии в ту чать света, которая упрямо противилась этому и которая совершенно вирулентна в своём анти-американизме?

Крютхаммер поднимет эту тему в своём выступлении. Отмечая как ошибались те, кто после Второй Мировой войны утверждали, что Япония не может демократизироваться, он задаёт вопрос: “Где написано, что Арабы не способны к демократии?” Он повторяет аргумент, как нельзя более прямо заявленный видным учёным по Ближнему Востоку Бернардом Люисом (Bernard Lewis), который по нескольким поводам предположил, что пессимизм в отношении перспектив демократического Ирака выказывает отсутсвие уважения к Арабам.

Конечно, нигде не написано, что Арабы не способны к демократии, и, конечно-же, это глупо циничным европейцам делать с большой уверенностью заявления о том, что демократия на Ближнем Востоке невозможна. В самом деле, мы оказывались в дураках и прежде, не только в (случае с) Японией, но и с Восточной Европой перед самым падением коммунизма.

Но возможность это ещё не наиболее вероятный исход, а хорошая политика не делается в виде ставок игры в кости. Культура – это не судьба, но культура играет важную роль в материализации определённых институтов – это то, что обычно приписывается консервативному взгляду на вещи. Хотя я, болше чем кто-либо другой, связан с идеей о том, что стрелка истории указывает в направлении демократии, я никогда не верил, что демократии могут быть созданы где-бы то ни было и везде просто исходя из политической воли. Перед Войной в Ираке, существовало много причин для понимания того, что построение демократического Ирака было в большой степени сложной и почти-что невыполнимой задачей. Некоторые причины связаны с характером самого иракского общества: факт его быстрой декомпрессии из состояния тоталитаризма, его этнические различия, роль политизированной религии, склонность в обществе к жестокостям, его племенная структура и доминирование родовых и патерналистских сетей и его подверженность воздействию из других, в высшей степени антиамериканских частей Ближнего Востока.

Но другие причины связаны с Соединёнными Штатами. Америка, между завоеванием ею Филиппин в 1899 году и теперешней оккупацией Афганистана и Ирака, была вовлечена в около 18 проектов строительства наций, и общий зачёт является не очень хорошим. Случаи несомненного успеха -Германия, Япония и Южная Корея – это те случаи, в которых силы США пришли и потом остались на неопределённое время. В первых двух случаях, мы вообще не занимались строительством наций, а только ре-легализовали общества с уже существующими очень сильными государствами. Во всех остальных случаях, США либо ничего не оставили после себя в смысле жизнеспособных институтов, либо ухудшили ситуацию путём создания, как в случае с Никарагуа, современной армии и полиции, но никакого долговременного главенства закона.

Здесь мы подходим к гораздо более фундаментальной мысли в отношении однополярности. Крютхаммер всегда делал ударение на огромной разнице в мощи между Соединёнными Штатами и остальным миром, большей чем даже во время доминирования Рима в зените своей империи. Но это доминирование чётко прослеживается только в двух плоскостях мощи страны: в сфере культуры и в возможности ведения и победы в интенсивных обычных войнах.

У американцев нет ни особенного вкуса, ни умения в строительстве наций; мы больше хотим стратегий выхода, чем империй – эту мысль Крютхаммер высказал в начале своей лекции. Тогда откуда-же, по его мнению, придёт основа поддержки на домашнем фронте в отношении этих неимоверно амбициозных усилий по политической трансформации одного из наиболее беспокойных и враждебных регионов? И если (наша) нация в реальной жизни представляет собой коммерческую республику, не испытывающую удобства в качестве империи, почему ему так хочется расширить её пределы? В воздухе витает, подобно незваному гостю на пирушке, реальность того, что случилось в Ираке после вторжения США: мы по-обыкновению были верны себе в отношении неумения и дезорганизации в процессе планирования и проведения реконструкции, это то, что было предсказуемо наперёд и не должно удивлять никого, кто знаком с историей Америки.


Союзники, институты и легитимность

Последняя слабая сторона в аргументе Крютхаммера лежит в его подходе к легитимности и в том, как Соединённые Штаты относятся к остальному миру. Неспособность Америки оценить свой собственный дефицит легитимности наносит ущерб и реалистской части нашего плана (путём уменьшения нашей действительной мощи), и идеалистское его части (путём подрыва нешей привлекательности, как олицетворения определённых идей и ценностей).

Крютхаммер избегает обращаться к этому вопросу путём прибегания к чему-то, напоминающему пародию на критику американской политики со стороны других государств, чему-то такому, что можна легко сбросить со счетов, так как это идёт со стороны “мясников площади Тяняньмень или циников из Quai d’Orsay (адрес Министерства иностранных дел Франции в Париже, прим. пер.)” Он находит способ отнести к единой категории либеральных интернационалистов и Демократическую партию (США), и большинство наших европейских союзников.
Он заявляет, что их оппозиция по отношению к Войне в Ираке была основана на самопровозглашённой формальной приверженности многостороннему подходу и международному праву. Для либеральных интернационалистов, война легитимна только тогда, когда она санкционирована Организацией Объединённых Наций. Но эта возвышенность, он заявляет, маскирует гораздо более примитивные мотивы: европейцы – это лилипуты, которые хотят привязать американского Гулливера к земле и ограничить свободу действий Америки. Таким образом, они одновременно и наивны, и лицемерны.

То, что Крютхаммер здесь описывает как позицию демократов и европейцев, легко узнаваемо и действительно характеризует взгляды многих противников Войны в Ираке. Но если-бы он внимательно слушал то, о чём многие европейцы говорили на самом деле (в чём американцы плохо преуспевают в эти дни), он бы открыл (для себя), что большая часть их отрицания по отношению к войне была не формальной, связанной с процедурными вопросами и ООН, а скорее была проявлением разумности, связанной с вопросом о том, мудрым-ли вообще является решение атаковать Ирак. Европейцы склонялись к тому, чтобы не позволить себя убедить в том, что Ирак был, как заявляла администрация Буша, опасным. Они считали, что баасистский Ирак не имеет ничего общего с Аль-Кейдой и что атака на Ирак отвлечёт внимание от войны с терроризмом. Более того, многие европейцы не особенно доверяли Солединённым Штатам в отношении хорошего ведения послевоенной ситуации, чем более амбициозным был план демократизации Ближнего Востока, тем меньше доверяли. Они думали, что существующий палестинско-израильский конфликт был более опасным источником нестабильности и терроризма, чем Ирак и что администрация Буша, выявляя себя в такой сильной мере на стороне политики Ариэля Шарона, подрывает свой авторитет.

Все эти пункты, конечно, были и остаются предметом дебат. В отношении угрозы со стороны Ирака, все – европейцы и американцы – очевидно обманывали себя, думая, что он обладал значительными арсеналами химического и биологического оружия. Но, в этом вопросе окончательное мнение европейцев оказалось ближе к истине, чем намного более встревоженная позиция администрации (Буша). Вопрос довоенных связей между Ираком и Аль-Кейдой после войны стал чрезвычайно политизированным в Америке. Моя интерпретация доказательств сотоит в том, что эти связи существовали (и в самом деле, это было-бы сюрпризом, если бы они не существовали), но их значение было ограничено. В период после 11 Сентября, мы узнали, что Аль-Кейда не нуждалась в поддержке такого государства, как Ирак, чтобы нанести огромный урон Соединённым Штатам и что атака на Ирак не была наикратчайшим путём, чтобы (нанести удар) по Аль-Кейде. В вопросе возможности осуществления контроля в послевоенном Ираке, более скептичная позиция европейцев была почти-что наверняка правильной; администрация Буша пошла в Ирак с неизмеримыми иллюзиями о том, какой лёгкой будет послевоенная ситуация. В вопросе Палестины, европейцы скорее всего неправы или, по крайней мере, неправы в своём мнении, что мы можем приблизиться к прочному урегулированию конфликта, если только Соединённые Штаты решат использовать своё влияние на Израиль.

Сущность представленной здесь позиции сотоит не втом кто прав, а в том, что взвешенный подход не является в такой мере чёрно-белым, как думают Крютхаммер и другие неоконсерваторы. Он говорит так, как будто-бы оценка ситуации администрацией Буша оправдала себя во всём и что любые сомнения в этом отношении могут быть только результатом примитивных и нечестных мотивов. Если-бы это было так! Факт того, что наша оценка ситуации имела недостатки, создало для нас огромную проблему легитимности, такую, которая будет вредить нашим интересам ещё долгое время.

Проблема (ошибочной) оценки лежит у основания преподносимого Крютхаммером неправильного представления об однополярном мире. По его словам, Соединённые Штаты из-за факта огромного военного превосходства “были назначены смотрителем международной системы.” Если-бы мы в самом деле были назначены мировым смотрителем, у нас не было-бы проблем с легитимностью, но, к сожалению, мы назначили себя сами. На самом деле мы сказали остальному миру: “давайте, верьте нам, мы позаботимся о ваших интересах. Вы можете это делать без опасений, потому что мы не просто какая-нибудь затрапезная гипердержава. Мы же, в конце-концов, Соединённые Штаты.” В то время, как мы бы не доверили подобную полноту власти России, Китаю, Индии, Франции и даже Британии, мы верим в то, что остальной мир должен доверять нам. Это (только) потому, что Соединённые Штаты отличаются от других стран, (в том, что являются) демократией, отстаивающей общечеловеческие ценности и поэтому не подверженные таким-же своекорыстным расчётам, как другие воображаемые гегемоны.

Что-то, на само деле есть, в этом аргументе. Но, также, не так трудно увидеть почему (этот аргумент) не может сработать сколько-нибудь за пределами Соединённых Штатов, и не только в среде тех, кто эндемично враждебен к Соединённым Штатам. Крютхаммер-реалист, в конце-концов, выступает за узкое определение национального интереса, а это не предполагает, что мы будем очень надёжным партнёром по отношению к нашим друзьям в трудную минуту, если только наши насущные интересы не будут вовлечены. И даже если бы мы были готовы нести на себе тяготы других народов, то как же (обеспечить) правильность наших оценок.

Легитимность — это ненадёжная концепция. Она имеет отношение к сущностным принципам справедливости, но это не одно и то же, что и справедливость. Это значит, что люди верят, что (определённый) ряд институтов является легитимным, так как они думают, что они справедливы, но легитимность всегда имеет отношение к людям, дарующим (эту) легитимность.

Легитимность важна для нас не потому, что мы хотим думать о самих себе хорошо, а потому, что она полезна. Другие люди последуют за Америкой, если они верят в то, что это легитимно; если они в это не верят, то они будут сопротивляться, жаловаться, мешать или активно противодействовать нашим действиям. В этом отношении, иеет значение не то, что мы считаем легитимным, а скорее то, что другие считают легитимным. Если правительство Индии говорит, что не будет принимать участия в миротворческих операциях в Ираке, если не получит мандата Совета безопасности ООН, то совершенно не имеет значения наше мнение о том, что Совет безопасности не является легитимным институтом: индийцы нам просто не помогут.

Крютхаммер и другие просто сбросили со счетов важность легитимности, полностью ассоциируют её с Организацией Объединённых Наций, а после этого открывают огонь по очень лёгкой мишени. Конечно, ООН в отношении легитимности имеет глубокие проблемы. Поскольку членство не основывается на сущностном принципе легитимности, а скорее на формальном суверенитете, (ООН) с самого начала заполнилось целым спектром диктаторских и нарушающих права человека режимов. Наши европейские союзники сами не верят в необходимость легитимизации посредством Совета безопасности. Когда они обнаружили, что из-за вето России, они не могут получить поддержку интервенции в Косово, они были совершенно готовы обойти ООН и переключиться вместо этого на НАТО.

Но проблема нашей легитимности в Ираке обнаружила себя гораздо глубже. Даже если-бы мы переключились на НАТО -союзу демократий, приверженных одному и тому же основополагающему перечню ценностей – мы не смогли-бы обеспечить большинство в поддержку нашей позиции, не говоря уже о консенсусе, необходимом для коллективных действий в этой организации. Администрация Буша любит похвастаться о размере “коалиции пожелавших”, которую Соединённые Штаты в конце-концов смогли собрать вместе. Можно в какой-то мере довольствоваться этим только если абстрагироваться от качества полученной нами помощи. Кроме Британии и Австралии, никото не пожелал ступить на землю во время активной фазы боевых действий, а теперь, когда постконфликтное миротворчество опять больше напоминает боевые действия, Испания, Гондурас и другие страны уходят. Те страны, которые поддержали Соединённые Штаты, сделали это исходя из расчётов элит в отношении национальных интересов – в почти что всех случаях, противодействуя желаниям значительного большинства своих собственных народов. Это является правдой и в отношении Тони Блэра, нашего наиболее стойкого союзника, и в отношении Польши, наиболее проамериканской страны в Восточной Европе. Хотя поведение (канцлера) Германии Герхарда Шрёдера, активно противодействующего войне, глубоко (нас) разочаровало, я бы всё-таки гораздо больше предпочёл иметь на нашей стороне Германию, чем бесполезную и коррумпированную Украину.

Другими словами, (стало) ясно, что очень большая часть мира, включая много народов, обычно склонных быть нашими друзьями, не верили в легитимность нашего поведения в отношении Ирака. Это не потому, что Совет безопасности не одобрил войну, но потому, что много наших друзей не доверяли нам, а это значит администрации Буша, в отношении мудрого использования нашей превосходящей мощи в интересах мира в целом. Это должно иметь для нас значение, не только из-за реалистских государственных мотивов (нашей способности привлечь союзников чтобы разделить (с нами) ношу), но также из-за идеалистских мотивов (нашей способности вести и воодушевлять исходя из нашей привлекательности).

Я не верю, что администрация Буша на самом деле смотрела свысока на необходимость легитимности. Они скорее верили и надеялись заслужить легитимность со стороны международного сообщества скорее ex post, чем ex ante.
Среди чиновников администрации существовала распространённая вера в то, что когда станет очевидным силовое решение Соединёнными Штатами вопроса разоружения Ирака, другие союзники по НАТО, включая Францию, в конце-концов присоединятся. Все были поражены той решительностью, с которой Франция и Германия выступали против войны, и отсутствию успеха со стороны США поставить в свой ряд во время голосования в Совете безопасности такие сговорчивые страны, как Чили и Мексику.

Надежда на то, что мы заполучим ex post легитимность не была расчётом, лишённым здравомыслия. Она могла бы в самом деле материализоваться, если бы Соединённые Штаты после вторжения нашли в Ираке масштабную и активную программу по ОМП или если бы переход к демократическому режиму был бы таким быстрым и недорогим, как этого ожидала администрация Буша. Много людей заявляли, что односторонний подход Америки по отношению к Ираку нарушает давнюю традицию трансатлантической кооперации, но они забыли историю. Во время Холодной войны, Соединённые Штаты многократно подталкивали европейских союзников к действиям, к которым те не выказывали желания, и часто (это делалось) путём обозначивания позиции первым числом и получением одобрения после. В конце-концов, американская оценка в этих вопросах была лучше, чем европейская, и легитимность на самом деле была дарована ретроспективно. Когда это случалось, Соединённым Штатам односторонний подход в вину не вменялся, и в их сторону (скорее) выказывалась похвала за лидерство.

В таком случае, можно интерпретировать Войну в Ираке, как одномоментную ошибку или неудачный просчёт в ряду длинной вереницы успехов. Конечно же, было бы совершенно неправильным сделать вывод о том, что урок войны заключается в том, что Соединённые Штаты никогда не должны высовываться и вести весь западный мир на действия, которым наши союзники противятся или выказывают нежелание. Точно так же, нельзя делать заключение, что упреждение или односторонний подход никогда не понадобятся.

С другой стороны, то, что нам сейчас не удалось завоевать легитимность в такой большой мере, являетcя не просто невезением. Теперь мир иной, чем он был во время Холодной войны, и это повлияет на нашу способность обеспечивать в будущем (наше) лидерство и брать на себя ответственность говорить от имени всего остального мира. Для этого есть три причины.

Первое различие, естественно, распад Советского Союза и отсутствие превалирующей угрозы со стороны сверхдержавы. Во время Холодной войны, во всём мире существовал широко распространённый анти-американизм и популярное противодействие политике США. Но наше влияние обеспечивалось посредством правоцентристских партий во всей Европе, которые были благодарны за историческую роль Америки в освобождении Европы и которые боялись советского влияния. Глобальная угроза терроризма может в один день будет интерпретироваться подобным же образом, но это время ещё не пришло.

Второе различие связано с фактом нашего доминирования в военной области. Во время Холодной войны, когда наша мощь была более или менее уравновешена мощью Советов, мы уделяли большое внимание достоверности и скользким зонам. Мы боялись, что отступление, как реакция на вызов, может быть воспринято, как проявление слабости и использовано с преимуществом для другой стороны. Сегодня, Соединённые Штаты в военной сфере просто (бесспорно) доминируют. Достоверность в отношении нашей готовности и способности применять силу остаётся важной, но для нас просто нет необходимости доказывать на каждом шагу нашу крепкость.

И последнее различие связано с фактом того, что теперь полем боя является не Европа, а Ближний Восток. Глубокие различия во мнениях относительно того, как действовать по отношению к Советскому Союзу всегда существовали между Соединёнными Штатами и их союзниками, но это ничто по сравнению с различиями между Соединёнными Штатами и буквально каждой (страной) во всём мире относительно арабского мира. Итак, именно к этой проблеме мы и должны обратиться.
м