Интеграция в мировую экономическую систему международного разделения труда предполагает установление внешней зависимости национальных экономик. Любой производственный сбой в одной из стран неизбежно приводит к кризису связанного с ним производства в другой. Уровень влияния транснациональных корпораций делает возможным инициирование экономического кризиса едва ли не в любой точке планеты. Поэтому специализация «мир-экономик», приносящая, казалось бы, определенные дивиденды, существенно снижает уровень национальной безопасности.
Так, порогом продовольственной безопасности страны считается 40%-ный уровень потребления импортных товаров в общем пищевом рационе. Российская Федерация уже переступила эту черту. Ее зависимость от импортного продовольствия составляет в настоящее время 55%, а по мясу — до 60%87.
Исторически Россия позиционировалась как мировая продовольственная житница. Парадокс ее современного экономического состояния заключается в крайне высокой доле продовольствия и напитков в структуре импортируемых товаров. Она опережает по этому показателю другие страны «Большой восьмерки», продовольственная база которых, за исключением США, значительно уже российской (Россия — 17,3%; Япония — 10,3; Италия — 8,2; Великобритания — 8,1; Франция — 7,6; Германия — 6,6; Канада — 5,6; США — 4,4%). Это означает неоправданность закупок значительной части продовольственных товаров за рубежом, тогда как они могли бы быть приобретены и у отечественного производителя. Искусственное установление зависимости от внешних поставок актуализирует проблему безопасности государства.
Долларовая ловушка
Вне исследовательского внимания в историографии распада СССР оказалась тематика трансформации мировой финансовой системы. Между тем переход к Кингстонской системе организации финансов не мог не сказаться на глобальном соперничестве сверхдержав. Финансовые ресурсы играли в этой борьбе не последнюю роль. Именно в истощении этого компонента ресурсной базы обнаруживают многие исследователи причину поражения СССР в «холодной войне». Чуть более десяти лет отделяли Кингстон от обвала советской государственности. Взаимосвязь перехода к Кингстонской системе с финансовым истощением Советского Союза находится в режиме жесткой причинно-следственной зависимости. Смысл отказа от модели золотого обеспечения валют определялся не столько задачами финансовой безопасности (реакция на выходку Ш. де Голля, потребовавшего одномоментного обналичивания золотом колоссальной долларовой массы), сколько установкой на создание механизма глобальной экспансии.
Если ранее деньги должны были соотноситься с имеющимся у страны запасом драгметаллов, то теперь эмиссия тех же долларов могла иметь любой масштаб. Причем масштаб определялся не мощью реальной экономики, а ее имиджем. Имиджевые же параметры, как известно, формируются пропагандистским способом, т. е. опять-таки средствами несилового воздействия. Американский печатный станок был включен после Кингстона на полную мощь. Одновременно многократно увеличила свои обороты пропагандистская система США.
В то же самое время руководство СССР, скованное навязанными стереотипами об угрозах инфляции, от эмиссионных механизмов долгое время воздерживалось. Вместо пропаганды успешности советской экономики была затеяна кампания самокритики. Ежедневно по экранам центрального телевидения транслировалась программа «Прожектор перестройки», разоблачавшая системные пороки государства, снижая в итоге рейтинг его инвестиционной привлекательности, а соответственно, и прочность позиций рубля. Действия СССР в решающей стадии «холодной войны» оказались прямо противоположны действиям США. В итоге американцы попросту «задавили» своих противников в финансовом и пропагандистском отношении.
Ловушка страновой недиверсифицированности внешней торговли
С началом Первой мировой войны обнаружилось, что в значительной степени экономика России зависела от поставки германских промышленных товаров, включая ряд элементов, необходимых в производстве вооружения. Отсутствие страновой диверсифицированности внешнеторговых связей стоило Российской империи кризиса военных поставок, обернувшегося провалом на фронтах в 1915 г. При рассмотрении динамики долевого представительства стран во внешней торговле России в предвоенный период создается впечатление, что она готовилась воевать не с Германией, а со своим союзником по Антанте — Великобританией. Английская компонента торговли резко сокращалась, а германская столь же стремительно возрастала.
Второй раз на грабли недиверсифицированности внешней торговли наступило руководство СССР, существенно расширив в 1940 г. долю внешнего товарооборота исключительно с одним торговым партнером, каковым, по иронии истории, вновь выступил будущий противник в войне — Германия. Правда, в отличие от начала XX в., экспорт существенно превалировал над импортом. Советский Союз вывез в Германию в 1940 г. товаров общим объемом на 556 млн руб., тогда как ввоз составил только 214 млн руб. Активные торговые поставки продолжались вплоть до 22 июня 1941 г. Находящиеся в германских торговых гаванях советские суда были захвачены в первый же день войны. По существу, СССР своей непродуманной торговой политикой обеспечивал топливно-сырьевую основу функционирования в грядущем конфликте военной машины вермахта.
Принцип страновой диверсифицированности внешнеторговой политики должен быть учтен и современным руководством РФ. Однозначная ставка на ЕС во внешнеторговом балансе чревата для России угрозой национальной безопасности. Изменение условий и путей энергопоставок в Европу, о чем уже сейчас говорят многие европейские лидеры, способно повергнуть всю российскую экономику в состояние коллапса.
Ловушка товарной недиверсифицированности внешней торговли
Другой трагический урок руководство России могло бы извлечь из опыта структурной недиверсифицированности экспортных поставок. Дважды в истории страны — в первый раз с Российской империей, во второй — с СССР она оборачивалась весомым фактором распада государственности.
Первый раз в стратегическую ловушку сырьевой переэкспортизации Россия попала еще в начале XX столетия. Возникла иллюзия возможности эффективного развития преимущественно за счет добычи и продажи сырья. Этим принципиально экономическая модель эпохи правления Николая II отличалась от системы национальной экономики периода царствования Александра III. Для того чтобы убедиться в произошедшей трансформации достаточно сравнить показатели развития различных отраслей промышленного производства в России по отношению к уровню США. Показательно, что динамика роста отмечалась по всем сырьевым направлениям, тогда как для обрабатывающих отраслей был характерен вектор усугубляющегося отставания.
Операцию насаживания России на «нефтяную иглу» нельзя считать исторически беспрецедентной. Нечто подобное было проделано несколько ранее с Российской империей. Только «игла» была тогда не «нефтяная», а «хлебная». Как недиверсифицированность экспорта при падении цен на нефть в середине 1980-х гг. стоила СССР государственного существования, так зависимость от хлебного вывоза явилась одним из важных, хотя и неучтенных в исследованиях историков, факторов коллапса российской имперской государственности в начале XX в.
Хлебная доминанта российского экспорта, составлявшая — по данным за 1898 г. — 42,6%, сопровождалась и страновой монополизацией российского внешнеторгового обмена. Число постоянных торговых партнеров России было сравнительно невелико. Около 80% российских экспортных поставок приходилось на восемь европейских стран. При этом доля Великобритании и Германии составляла почти половину всего вывоза хлеба из России. Такая привязка к ограниченному кругу торговых партнеров ставила Российскую империю в зависимое положение от конъюнктуры хлебного рынка. Изменения импортного курса Лондона и Берлина (переориентация на иные рыночные зоны) было достаточно для приведения экономики России к кризисному состоянию. Абсурд сложившейся ситуации заключался в том, что тренд объема экспорта хлеба шел по восходящей линии, а цена — по нисходящей. Тем не менее, несмотря на очевидные стоимостные потери, Россия не могла расстаться с искусственно сконструированным образом главной зерновой житницы мира.
Сценарий в скором времени повторился. Доля сырья в советских экспортных поставках долгое время не превышала порогового значения зависимости от них национальной экономики в целом. Провокационную роль для СССР сыграл мировой экономический кризис начала 1970-х гг., связанный с резким удорожанием нефти и нефтепродуктов. Возник соблазн обеспечения дальнейшего материального роста посредством нефтедолларовых вливаний. Страна оказалась посажена на «нефтяную иглу». Ослабевает внимание государства к передовым инновационным разработкам, обеспечившим СССР в предыдущую эпоху передовые позиции в развитии. Последствием даровых денег в духовном отношении явилась коррозия трудовой морали. Труд подменялся трудовой имитацией. Между тем доля сырья и энергоресурсов превысила к середине 1980-х гг. половину всего советского экспорта, поставив экономику страны в прямую зависимость от данной внешнеторговой составляющей. И тут-то и грянул нефтяной кризис.
Цена на нефть — как пишут теперь, по договоренности между США и Саудовской Аравией — резко скатилась вниз. Включенный в провозглашенное М.С. Горбачевым системное реформирование СССР без традиционного притока нефтедолларов оказался финансово истощен и рухнул, не в последнюю очередь, из-за непосильного экономического бремени. Сырьевая составляющая в экспорте Российской Федерации была первоначально существенно ниже позднесоветского уровня. Однако под влиянием нового небывалого по продолжительности повышения цен на нефть страна с конца 1990-х гг. вновь стала стремительно взбираться на «нефтяную горку». Значительно превзойдены максимальные отметки доли сырья и энергоресурсов в экспорте СССР. Вопрос, по сути, заключался в том, сколько времени необходимо для повторения операции сбрасывания цен на нефть, а соответственно с ним — о долгосрочности существования современной российской государственности.
Оппоненты возражали: сегодня операция по сбросу цен на углеводородное сырье технологически невозможна. Однако кризисный 2008 г. сделал наши прогнозы реальностью. Цены на российскую нефть устремились к ее себестоимости. Новая постановка вопроса о будущем экономики России состоит теперь в долгосрочности поддержания данной ценовой конъюнктуры.
Нобелевский лауреат В.В. Леонтьев, оценивая эффективность советской системы управления экономикой в 1930-е гг., отмечал, что «советские руководители не нуждались в экономистах, потому что сами были экономистами». Действительно, индустриальный прорыв в СССР удалось во многом организовать за счет эффективного использования сравнительно ограниченных финансовых ресурсов. Для того что происходило в хрущевско-брежневские времена, другого определения, чем растранжиривание золотого запаса — трудно подобрать. Расходование финансовых ресурсов возрастало, а темпы экономического роста только замедлялись. Российская империя имела к началу Первой мировой войны золотой запас в 1338 т. К концу сталинского правления в 1953 г. он возрос до 2050 т. Это был второй, после американского, золотой запас мира. Такой масштаб накопления особенно удивителен с учетом того обстоятельства, что государство было вынуждено тратить огромные ресурсы на восстановление разрушенного войной хозяйства. Однако к 1985 г. объем находившегося в распоряжении СССР золота сократился до 719,5 т, снизившись, таким образом, в 2,8 раза. За пореформенный период динамика нецелевого расходования золотого запаса России еще более возросла. За последние несколько лет золотой запас несколько вырос, но не настолько, чтобы выглядеть конкурентным по отношению к ведущим национальным экономикам мира — американской, китайской, японской, германской. Даже в абсолютном значении резервы монетарного золота в России ниже, чем в ряде несопоставимых с ней ни территориально, ни по численности населения европейских стран — Германии (в 8,9 раза), Франции (в 7,7 раза), Италии (в 6,3 раза), Швейцарии (в 3,5 раза), Нидерландов (в 2 раза), Испании (в 1,4 раза), Португалии (в 1,2 раза). В среднедушевом же выражении золотой запас на отдельно взятого россиянина (менее 30 мг) вообще представляет по отношению к жителям Европы мизерную величину.
«Золотой дождь» нефтяного экспорта последних лет не привел, таким образом, к увеличению резерва реального золота. Вместо этого Правительство РФ избрало весьма странную стратегию накопления «бумажной» денежной массы в виде валюты иностранных государств. Целенаправленный курс на увеличение резервных активов находится в явном диссонансе к динамике колебаний государственных запасов монетарного золота. В настоящее время органы денежно-кредитного регулирования России скопили в своих руках валютных («бумажных») резервов больше, чем в любой стране Запада, включая США и страну банкиров Швейцарию.
Почему же американцы не нуждаются в стабилизационных запасах денежной массы такого же масштаба как РФ? В истории США, как известно, тоже были финансовые потрясения. Однако на Западе хорошо осознали, что деньги должны работать. Их не хранят в кадушке (ее современное название — Стабилизационный фонд), а вкладывают в экономическое развитие. Еще в XVII в. Ф. Бэкон, по праву считающийся одним из главных идеологов утверждения модели общества нового времени, предупреждал: «Если деньги не служат тебе, они станут господствовать над тобой». «Трать на один пенс меньше, чем зарабатываешь» — так звучал императив экономического человека, выдвинутый Б. Франклином.
Одним из важных археологических компонентов реконструкции античного и средневекового обществ являются клады, география которых распространялась, по сути, на всю эйкумену. Однако с переходом к новому времени феномен кладоположения исчезает. Его исчезновение определялось утверждением принципиально иной модели экономики, в которой богатство утрачивало свое статичное состояние. Оно достигалось теперь не путем хранения сокровищ, а путем вложения капитала. Переход от бреттон-вудской к кингстонской системе подвел окончательную черту данной трансформации. Однако синдром кладополагателей иногда еще сублимируется в сознании современного человека. Парадигмой архаического мышления можно, вероятно, объяснить и специфику финансовой политики в российской экономике.
Впрочем, по пути резервирования валюты пошла не только Россия. Крупнейшим резервом немонетарных активов в современном мире располагает Япония. Ее «стабилизационный фонд» в 6,9 раза превосходит российский. Однако японский пример может как раз явиться иллюстрацией негативных последствий такого курса. По мере возрастания объемов финансовых средств, выведенных из экономики Японии, снижалась и динамика роста валового внутреннего продукта. Когда-то наиболее динамичная экономическая система мира превратилась в наиболее стагнирующую105.
Российский министр экономики Г. Греф объяснял в свое время странности российской финансовой политики следующим образом: «У стабилизационного фонда есть две функции. Первая функция очень малопонятна — это функция стерилизации избыточных денег». «Верно сказано, — комментирует это заявление министра политолог С.Г. Кара-Мурза, — функция малопонятна. Стерилизовать деньги — как бродячих собак. Да это все равно, что плюнуть на могилу великого философа рыночной экономики Франклина, который завещал потомкам: "Помните, что деньги по своей природе плодоносны!" Да, у американцев плодоносны, у них избыточных денег не бывает, а русские обязаны свои деньги стерилизовать — чтобы не плодоносили».
«Когда в экономику приходит большая масса денег, не обеспеченных товарами, — раскрывает свою концепцию глава МЭРТ, — то они либо должны изыматься из экономики и не тратиться внутри страны или будет очень высокая инфляция, ну в полтора раза выше, чем сейчас, а это прямое влияние на инвестиционный климат имеет отрицательное влияние. И мы этими деньгами ничего не сможем решить, кроме как очень быстро потратить их... Все экономисты, профессиональные экономисты, утверждают в один голос — стабилизационный фонд нужно инвестировать вне пределов страны (!!!) для того, чтобы сохранить макроэкономическую стабильность внутри страны. Как это не парадоксально, инвестируя туда, мы больше на этом зарабатываем. Не в страну! Это первое. Вторая функция стабилизационного фонда — это вот сундук на черный день. Но этот черный день не будет таким черным, что случится какой-то коллапс».
«Вдумайтесь в логику, — продолжает свои комментарии С.Г. Кара-Мурза, — если у нас завелись деньги, то инвестировать их внутри страны ни в коем случае нельзя, потому что это испортит инвестиционный климат, и у нас будет мало инвестиций... Что за чертовщина! Если инвестиции «в страну» вредны, то зачем же нам этот инвестиционный климат? Он же нас совсем погубит. А если правительство ради этого климата старается, то почему же его «профессиональные экономисты» утверждают в один голос, что деньги «нужно инвестировать вне пределов страны»? Ведь это сразу спугнет всех инвесторов. Ну какой дурак будет вкладывать деньги в России, если сам министр экономического развития предупреждает: «Не в страну!».
Сдерживающим фактором будущего экономического развития любой из хозяйственных систем является внешний долг. За кредиты, взятые сегодня, в будущем расплачиваются следующие поколения. Причем платят они, учитывая проценты, больше той суммы, которая была получена по кредитованию. Долг современной России далеко не самый большой в мире. Для государств европейского континента он вообще один из наименьших. Такое положение должно, на первый взгляд, вселять оптимизм. Однако настораживающим фактом в контексте рассмотрения государственной экономической политики является тенденция его роста. Российское государство частично погасило лишь собственные долговые обязательства, тогда как для экономики в целом они по-прежнему возрастают. Между тем задача сокращения внешнего долга должна быть адресована не только органам государственного управления, но ко всей хозяйственной системе страны, включая и частный бизнес. Парадоксально, что возрастающая долговая динамика происходила на фоне нефтедолларового дождя, хлынувшего в экономику России.
Зачем занимать деньги за рубежом, если они имеются у собственного государства? Зачем поддерживать в этой ситуации высокую процентную ставку банковского кредита? Сам факт возрастания совокупного внешнего долга опровергает, кстати говоря, официальный постулат о стерилизации в Стабилизационном фонде лишних денег. Если хозяйствующие субъекты экономики России обращаются за получением кредитов за рубеж, то, следовательно, ни о какой избыточности денежной массы не может быть и речи. Напротив, экономика России недофинансируема, и это недофинансирование имеет искусственное происхождение110.
Особенно впечатляет рост внешнего долга хозяйствующих субъектов. За три «успешных» для экономики России годы (2003-2005 гг.) их долговые обязательства перед иностранными кредиторами возросли в 2,3 раза. Если еще в 2003 г. долевое значение долга хозяйствующих субъектов в общей структуре долга страны составляло 29,7%, то уже в 2005 г. — 48,8%111.
Ловушка «сервисного общества»
Традиционное трехсекторное деление экономики существенно редуцирует реальную хозяйственную инфраструктуру. Сервис, как сфера услуг, структурно неоднороден. В него, как в третий сектор экономики, входят столь функционально различные компоненты, как, к примеру, торговля и наука. Нельзя сказать, что в СССР третичная секторальная группа была в неразвитом состоянии. Как и западные страны, Советский Союз находился в 1980-е гг. в состоянии перехода к постиндустриальной системе. Удельный вес населения, занятого в непроизводственной сфере, соотносился с экономическим распределением в ведущих государствах Запада (СССР в 1986 г. — 26%, США — 31, Великобритания — 37, Франция — 23, ФРГ — 28, Япония — 21%). Диспаритет по отношению к ним обнаруживался только по одному индикатору сферы, включающей в себя торговлю, финансовую деятельность, весь спектр бытового обслуживания в его узкопрофессиональном значении (СССР — 5%, США — 31, Великобритания — 21, Франция — 28, ФРГ — 21, Япония — 29%)112.
110 111 112
Структурная специфика занятости населения стран «золотого миллиарда» объяснялась их геоэкономическим положением. Установившаяся в рамках капиталистической международной системы модель странового разделения труда предполагала преимущественное размещение финансово-сервисного сектора в неометрополиях, а промышленно-производственного и аграрного — в третьем мире. В этом смысле ориентир «сервисного общества» являлся для России одной из стратегических ловушек. Возросшее значение направления сервиса явилось оборотной стороной структурного свертывания сфер промышленности и строительства, сельского и лесного хозяйства, транспорта и связи. О том, что произошедшая трансформация не имеет ничего общего с постиндустриальным переходом, свидетельствует сокращение долевого значения в народном хозяйстве непроизводственной сферы, включающей управленческие, социальные и социокультурные направления деятельности. Состояние компонентов третичного сектора экономики оказалось, таким образом, в разнонаправленной динамике развития. Можно констатировать пришедшийся на годы реформ надлом в тенденциях секторального распределения населения. Из этого можно сделать вывод об их противоестественности.
Об угрозах, содержащихся в провозглашенной перспективе построения общества «сервисного типа», говорят сегодня многие эксперты. Но еще в 1971 г. Л. Ларуш предостерегал, что попытки отказа от Бреттон-Вудской системы и отрыв валют от золотого эквивалента может привести к неконтролируемому росту фиктивного капитала, который в конечном итоге способен похоронить под собой реальные экономические сектора («физическую экономику»). Показатели диспропорционального развития в последние десятилетия сферы сервиса, охватившей в США около 80% экономически занятого населения, скрывают угрожающий рост спекулятивных, непроизводственных ниш.
«Сервисная революция» явилась прямым следствием «деиндустриализации» западной экономики, перемещения товарного производства в страны третьего мира. При реализации сценария глобального политического потрясения, актуализации противоречий «постиндустриального общества» с реальными производителями материальных благ, сложившаяся система международного разделения труда грозит для сервисного Запада, оставшегося без собственной промышленной базы, большими проблемами. В силу этого, он будет стремиться поддерживать модель виртуальной экономики. Только при ее сохранении сложившаяся де-факто модель эксплуатации Западом остального мира будет сохранена. Вопрос, таким образом, сводится к вечным категориям конфликта лжи и правды. Интерес Запада сегодня — это репродуцирование системы глобального обмана; интерес остального мира — восстановление правды реального труда.
Ориентиром для России в этом отношении мог бы послужить современный опыт экономического развития Китайской Народной Республики. Предсказывается, что китайская экономика обгонит в ближайшее десятилетие американскую. В действительности, она ее уже обогнала. 83% в структуре валового продукта в США составляют услуги — сектор условного производства, фиктивного капитала и фантомных величин. При обоюдном вычете ВВП, связанного со сферой сервиса, Китай окажется выше в мировой экономической иерархии, чем Соединенные Штаты.
На сервисную деформацию показателей ВВП неоднократно обращалось внимание многими ведущими экономистами мира. Сфера услуг играет существенную роль в доминировании показателей валового внутреннего продукта стран Запада, включая Японию.
Тренд возрастания доли услуг в секторальной дифференциации характерен для всего западного мира. В этом направлении структурно развивается и экономика России. Крайнюю настороженность вызывают «бешеные темпы» ее сервисизации. С 34% в середине 1990-х гг. доля сервиса в российской экономике возросла к началу 2000-х гг. до 57%. Стремительность такой реструктуризации беспрецедентна. Для сравнения: за то же самое время, когда сервис в России увеличился на 23%, в странах Запада только на 2-4%. По уровню сервисизации РФ подошла вплотную к нижнему уровню западноевропейских стран (превзойдя, к примеру, показатели доли услуг в экономике Португалии — 56%). Однако правильность избранного вектора реструктуризации и снижение долевого значения традиционных для России хозяйственных отраслей вызывает сомнение.
Феномен «сервисного общества» не носит универсального характера. Он географически локализован в рамках стран, принадлежащих к мировой «золотомиллиардной» элите. Рост сферы сервиса на Западе коррелирует с его «деиндустриализацией». Спецификой современного развития международной экономики является перенос инфраструктур производящего хозяйства в страны третьго мира. Существующий уровень заработной платы азиатских и латиноамериканских рабочих делает более выгодным размещение индустриального производства в Азии или Латинской Америке, нежели в Северной Америке или Европе. Издержки, достигаемые посредством сэкономленной части оплаты труда, оказываются при таком перемещении существенно ниже. В результате реальное товарное производство на Западе стремительно сокращается, приближаясь в перспективе к нулевой отметке. Парадигма современной экспортной реструктуризации промышленности не распространяется лишь на уникальные технологии — как, например, по-прежнему производимую в географических пределах США американскую аэрокосмическую продукцию. Стандартные же, не составляющие эксклюзив конвейерного производства товары более выгодно производить не в Нью-Йорке, а, скажем, в Куала-Лумпуре, где и осуществляется в настоящее время выпуск едва ли не половины реализуемых на мировом рынке микросхем. Высвобождаемые из сферы товарного производства западные индустриальные рабочие переквалифицируются в работников непроизводственных отраслей.
Таким образом, бурное развитие на Западе сервисной инфраструктуры есть прямое следствие его деиндустриализации. Высокий уровень развития сервиса на Западе основывается, таким образом, на эксплуатации всего мира, что России недоступно. Поэтому само по себе апеллирование к западной системе сферы услуг применительно к России бесперспективно и ведет к ее реальной деиндустриализации.
В.И. Якунин, В.Э. Бандасарян, С.С. Сулакшин "Новые технологии борьбы с российской государственностью"